Должно заметить, что знание поэтических цеховых тайн — это не определяющее начало для читателя в том, чтобы понимать и любить поэзию, тем более — для широкого круга читателей (коль предполагается переиздание), тем более для молодых людей.
Должно заметить также, если уж идти по «цеховой линии», то Е. Эткинд вводит в книгу такую технически-терминологическую систему, которая даже в специальных словарях (А. Квятковский) не отражена.
К примеру, на стр. 40 Е. Эткинд подчеркнуто начинает разговор о том, что такое многоосмысленность лирики. А. Квятковский уходит от этого термина. Е. Эткинд вводит его именно как термин. Но если бы за этим была хоть какая-то научная убедительность! В частности Е. Эткинд пишет (со ссылкой на цитату из А. Ахматовой): «достаточно произнести имя «Пастернак» — и сочетания слов, казавшихся до сих пор общими, начнут вызывать конкретные ассоциации: «собеседник рощ»... Для Пастернака парк, сад, роща были самым полным осуществлением природы...»
Но ведь все дело-то в том, что недостаточно для многочисленного советского читателя произнести имя «Пастернак». А разве, если мы произнесем имя «Пушкин» или «Есенин» или «Прокофьев» или произнесем имена других поэтов — для них понятие «собеседник рощ» исключенное, не отраженное в их творчестве?! Чем вызвана такая навязчивая узость «научной позиции» автора? Понятие т. н. «многоосмысленности» оборачивается здесь узостью мысли или слишком ограниченными пределами раздумий о богатстве нашей отечественной поэзии.
Что за ахинея, какая такая «многоосмысленность»? Подобного слова я не слыхал никогда. Мой критик его повторяет несколько раз, он искал его в «Поэтическом словаре» А. Квятковского, а у меня его и нет, и не было. Я пишу «многосмысленность», и это — простое русское слово, даже не термин; термин — лингвистический — звучит так: «полисемантизм». Рецензент придумал слово и сам топчет его! Как же он читает? Или это опять все нарочно?
Вводятся другие терминологические понятия — «лестницы смыслов». Причем, с такой детализацией: «вверх по лестнице смыслов» — да еще с движением по ступеням: «ступень первая», «ступень вторая», «ступень третья», «ступень четвертая»... Это о стихах А. Фета. Да, простите, все-таки большее наслаждение получишь, прочитав стихотворение А. Фета «Ярким солнцем в лесу пламенеет костер», стихотворение всего из 20 строк, нежели от движения «по лестнице» комментатора, который только вынимает душу из стихов и оставляет одну «лестницу смысла», которая, как пишет автор, «прямо связана с принципом неопределенности».
Стоило бы удивляться, если бы наша молодежь жадно ждала именно таких «научных комментариев» к глубинной, многовековой поэтической работе самых талантливых сыновей своего народа.
Будто бы я утверждаю, что мои комментарии должны доставить читателю «большее наслаждение», чем стихи Фета! Ирония рецензента так же неопровержимо убедительна, как его патетика. Дальнейшее я почти не буду комментировать: нелепость утверждений критика ясна всякому, даже не слишком подготовленному читателю. Все, что он пишет о значении слов у поэта, о понятии «контекст», о «времени» в поэзии и, в частности, у Маяковского — примитивно до безграмотности. Придумать такой документ нельзя. Все здесь характерно: кипучая злоба, находящая себе выражение в не слишком грамотных восклицаниях и ехидных политических намеках; вульгарно разговорные обороты, намеренно противопоставленные тому, что обыватель называет «толстограмотными выражениями»; издевательское цитирование само собой разумеющихся фраз с разухабистым комментарием; осуждение всякой попытки объяснить, разобрать, даже просто понять; беззастенчивый политический или идеологический подтекст, рассчитанный на то, чтобы дискредитировать автора и вызвать его бешенство:
Ах, в том-то и беда, что Эткинда нельзя читать, как Белинского, Добролюбова и Писарева...
«...Вадим Шефнер — мастер стиха», «Яков Козловский — виртуоз стиха»... Право, самим авторам, наверно, неудобно было бы читать это о себе.
(Тут рецензент промахнулся: у русского поэта В. Шефнера случайно не по-русски звучащая фамилия!)
...диву даешься, как в этом объемном труде не нашлось места для серьезного прикосновения (?), а то и вообще для упоминания творчества таких поэтов, как А.Твардовский, Я. Смеляков, Вас. Федоров, М. Луконин, С. Наровчатов, М. Дудин, Н.Рыленков, О. Берггольц, К. Симонов — воистину оставивших и оставляющих глубокий след в нашей отечественной поэзии. (Твардовский назван для отводу глаз, в моей книге он присутствует уже в первом издании, и даже имеется «серьезное прикосновение» к его творчеству, а вот Вас. Федорова, М. Луконина, С. Наровчатова действительно нет и не было; никакого следа — а уж тем более глубокого — они нигде не оставили. По сути дела, их в русской литературе нет. Ну да уж это вопрос особый, не здесь его обсуждать.)
Позднее я узнал имя рецензента — Владимир Павлович Туркин. Узнал, что он крупный чиновник в Комитете по делам печати. И еще: что он сам стихотворец из круга Сергея Васильева и Василия Федорова. Литературная энциклопедия сообщает, что В. П. Туркин долгое время, с 1947 до 1953 года, работал в Китае (где, видимо, и научился приемам «культурной революции»), а потом — главным редактором русофильского издательства «Советская Россия» (1956-1972); что он выпустил несколько сборников стихов, из них первый, прославляющий дружбу Сталина и Мао, озаглавлен «Москва — Пекин» (1951); что его в рецензиях восхваляли такие же, как он, патентованные реакционеры — В. Дементьев, В. Цыбин, Дм. Ковалев. Стихи его я поглядел и приводить здесь не стану. Можно получить достаточное представление о Туркине-поэте, прочитав Туркина-критика: они стоят друг друга. И все-таки две его строчки заслуживают остаться в нашей памяти, — очень уж они хорошо характеризуют их автора:
Все чаще мне становится тревожно
За тех из нас, кто болен добротой.
Свободное копирование
