Необходимость маневра досадна, унизительна, но — куда деваться? Разве не маневрировал Пушкин, прибегая к заступничеству даря против цензоров и обращаясь в цензуру, чтобы миновать царя? Разве он не лукавил, когда в «Послании цензору» 1822 года (А. С. Бирукову) с комической высокопарностью противопоставлял тупому цензору якобы просвещенного (а на самом деле ненавистного Пушкину «врага труда») Александра I:
Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,
Благодаря тебя, не видим книг доселе?
И если говорить задумают о деле,
То, славу русскую и здравый ум любя,
Сам государь велит печатать без тебя.
Нет, Пушкин отнюдь не считал, что «плешивый щеголь» в самом деле умеет любить «славу русскую и здравый ум» но даже в этом оставшемся «самиздатским» стихотворении допустил тактический ход — маневр. Допустил — для пользы дела, для российского просвещения. Пушкин маневрировал с веселым озорством, следуя своим французским учителям, Вольтеру и Бомарше.
Франция XVIII века, Россия начала XIX века были ничуть не веселее сегодняшнего Советского Союза, но авторы «Магомета», «Женитьбы Фигаро» или «Гавриилиады» умели, не впадая в мрачное иконоборчество и щеголяя виртуозным остроумием, оставлять своих противников в дураках. Вся образованная Франция хохотала над маневром Вольтера, который ухитрился антикатолической, антихристианской трагедии «Фанатизм, или пророк Магомет» придать характер якобы антимусульманский и даже... даже посвятил ее тому, против кого она в первую очередь и была направлена: папе
Бенедикту XIV. «Быть может, Ваше Святейшество, — писал Вольтер в послании 1745 года, — соизволит простить ту смелость, которую берет на себя один из самых смиренных, но и самых преданных почитателей добродетели, посвящая главе истинной религии сочинение, направленное против основателя секты ложной и варварской. Кому мог бы я с большим основанием послать сатиру на жестокость и заблуждения ложного пророка, как не наместнику и подражателю Бога мира и истины? Да не прогневится Ваше Святейшество, узрев у стоп своих и книгу, и ее автора. Осмеливаюсь молить у Вас защиты для нее и благословения для него...» И что же? Бенедикту XIV пришлось ответить Вольтеру: «Несколько недель назад нам доставили от Вас Вашу прекраснейшую трагедию о Магомете, которую мы прочитали с отменным удовольствием... Нам остается послать Вам наше апостолическое благословение». И Вольтер отозвался благодарным письмом, в конце которого с издевательской смиренностью лобызал священные стопы отца церкви. Лукавый маневр? Разумеется. Но трагедия, против которой враги Вольтера уже мобилизовали все свои силы («Сочинить такую пьесу мог только негодяй, достойный сожжения», — писал прокурор Жоли де Флери де Морвилю 13 августа 1742 года), оказалась вне нападок, ее даже разрешили к постановке, и она сыграла огромную роль в борьбе просветителей против феодальной тирании и католической церкви. Вся Франция повторяла заключительный стих трагедии, слова Магомета:
Mon empire est detruit, si l'homme est reconnu.
(Власть кончилась моя, коль признан человек.)
Известно, в какой степени Вольтер способствовал изменению французского общества, которое осуществилось в революционные годы, после падения Бастилии. Неужели что-нибудь подобное оказалось бы возможным, если бы он и несколько десятков его современников погрузились в самоусовершенствование, отвечая на насилие королевского режима и католических трибуналов пассивно-христианским «отказом от лжи»? Вольтер и его союзники поняли, что дело не только в нравственном усовершенствовании отдельного человека, а в подготовке к революции всего третьего сословия. Это понял в ту же пору даже Руссо, создатель не только учения о личности, но и «Общественного договора».
На все эти аргументы собеседник ответит, цитируя Солженицына:
— Общество состоит не из «социальных слоев», а из отдельных людей. Ключ к общественным проблемам — учение о личности. Лучшие люди стремятся «очиститься душой и такое же очищенное светлое место содержать вокруг себя каждого». И далее: «Обществу столь порочному, столь загрязненному, в стольких преступлениях полувека соучастному — ложью, холопством, радостным и изневольным, ретивой помощью или трусливой скованностью, — такому обществу нельзя оздоровиться, нельзя очиститься иначе как пройдя через душевный фильтр. А фильтр этот — ужасный, частый, мелкий, имеет дырочки как игольное ушко — на одного. Проход в духовное будущее открыт только поодиночке, через продавливание.
Через сознательную добровольную жертву».
Слово опять оппоненту:
— Такую мысль — исправление общества путем духовного самоусовершенствования каждого из отдельных его членов, каждого человека в отдельности — выдвигали и прежде, и до сих пор ни одна из этих попыток не удалась. А.И.Солженицын исходит из того положения, что общество состоит не из классов, а из отдельных личностей. Возможно. Он со страстью ветхозаветного пророка обличает марксистскую теорию общества. Возможно, что он прав. Он решительно отвергает трактовку истории как борьбы общественных классов. Однако, как ни выродилось марксистское учение, как ни обветшало, — оно является признанной научной теорией (не копеечная вульгаризация, а истинный марксизм). Я не говорю — верной, я говорю — научной, основанной на изучении экономики и закономерностей смены одной общественно-экономической формации другой. Можно ли противопоставить теории — интуитивную убежденность? Науке — веру? Разуму — чувство? Ошибочность социального учения исторического и диалектического материализма (если все эти слова принимать всерьез) необходимо доказать. Марксизм следует опровергнуть не отвращением к нему как якобы господствующей идеологии в Советском Союзе, но доводами современной науки: социологии, истории, философии, политической экономии. В этом чисто научном споре религия участвовать не может, — как не могут служить аргументами ни поэзия, ни музыка, сколь бы глубоко они ни выражали сущность человеческого духа.
Так вот: программа нравственного — и только нравственного — противостояния лучших людей коммунистическому режиму опирается на представление общества как арифметической суммы личностей. Такое представление в Советском Союзе мало у кого встречает сочувствие; не будем преувеличивать число православных и преуменьшать число материалистов. Последних надо еще переубедить, но сделать это при помощи восклицаний, даже самых темпераментных, или инвектив, даже самых страстных, немыслимо.
Сторонники А. И. Солженицына не согласятся с тем, что научную теорию нельзя опровергать верой, потому что, с их точки зрения, глубоко ошибочно и вредно навязывать истории наши примитивно рационалистические представления («...философскую систему можно по видимости построить гладко, стройно — и на ошибке, и на лжи; и что скрыто, и что искажено — увидится не сразу». Нобелевская речь 1970 года) — история творится не по правилам элементарной арифметики, ее «умом не понять» и подгонкой под простую логику не исправить. Может быть, ответит оппонент, может быть. Но и это положение требует не деклараций, а доказательств. Утверждение А. И. Солженицына, что марксизм более не существует, самообман. В своей вашингтонской речи 30 июля 1975 года он заявил: «...марксизм упал так низко, что он скатился к анекдоту, он скатился в человеческое презрение. У нас просто уже никто мало-мальски серьезный, и даже студенты и школьники, уже серьезно, без улыбки, без насмешки о марксизме не говорят». Чем такое утверждение категоричнее, тем опаснее, как опасна всякая недооценка противника. А. И. Солженицын знает лишь тех, кого он знает; для глобальных выводов подобного рода у него нет ни материала, ни даже логических оснований. Пожалуй, даже и в этом случае интуиция заменяет научное знание.
Но ведь на стороне Солженицына остается важнейший аргумент: отказ от всякого соучастия, быть может, сулит общее возрождение, национальный взлет — где-то в дальнем будущем? А участие — пусть и не преступное, но обязательно хоть в малой степени компромиссное, — не укрепляет ли режим, не увековечивает ли нынешнее нравственно нетерпимое состояние общества? И этот последний довод — опровержим ли он?
Свободное копирование
