Начнем с центрального, вероятно, пункта обвинения, а именно с показания Курицына, что я "слыл в революционной среде за старого и преданного социалиста". Когда этот ветеринар впервые познакомился со мною, мне было не более 19--20 лет. Затем окончательно деятельность моя была прекращена в 1879 году, когда я был арестован. В это время мне исполнилось только 21 года. Каким же образом я мог слыть за "старого" социалиста? Жандармам более чем легко было навести справки о моих летах, но они этого не сделали,-- для обвинения, конечно, было много важнее представить меня, как "старого" социалиста. Вторым но важности преступлением моим была в глазах жандармов, вероятно, указанная Курицыным поездка "за границу, по поручению, между прочим, богатой помещицы Таврической губернии Нестроевой".
Европа тогда считалась у нас вообще очагом всяческой крамолы, и уже самый факт поездки, хотя бы даже с разрешения властей и узаконенным, какой был у меня, заграничным паспортом, считался крайне подозрительным и весьма неблагонадежным. Если же к этому добавить "поручение" "богатой помещицы",-- будь оно даже неизвестно какое,-- то тут уже являлось более чем широкое поле для жандармской изобретательности. Между тем, как я говорил, "поручение" это заключалось.,, в доставке детей Нестроевых, данное мне прежде всего г. Нестроевым, а жену последнего я видел всего, кажется, один раз пред самым от'ездом в Европу. Мне при допросе в Чернигове совершенно не упоминали о Нестроеве. Нужно думать, что одесские жандармы, допрашивавшие Курицына, не осведомили об этом жандармов черниговских, чтобы я как-нибудь не оправдался. Неряшливость, являющаяся результатом полного презрения к личности, нс имевшей никаких гарантий, ясна и в других мотивах обвинительного акта. Что сказал бы европеец, прочитав такую фразу: "хотя произведенным дознанием и не обнаружено данных, на основании которых представилось бы возможным формулировать принадлежность его к (Черниговскому революционному) сообществу, тем не менее он (т. е.-- я) был задержан." Разве это не шедевр полицейско-бюрократического строя? "Данных не обнаружено", но "тем не менее арестован"! А затем начинают искать "преступлений"! Между прочим, говорится, будто бы "в имуществе Яхненко-Симиренко", были найдены мои "запрещенные книги и компрометирующая переписка." Но ни то, ни другое мне не было пред'явлено, и я думаю, что ничего подобного найдено не было. Укажем, наконец, на такие неточности. В "Своде" сахарный завод Яхненко-Симиренко помещен в "Городищенском уезде," вовсе не существующем: завод расположен был в Черкасском уезде. Далее -- Стефанович и Дебогорий-Мокриевич считаются "казненными", хотя ни тот, ни другой смертной казни подвергнуты не были. Если таковы были показания Курицына и относительно всех осужденных по одесскому процессу 28-ми, или "Лизогубовскому", то можно себе представить, насколько прочно было обвинение, повлекшее за собою я виселицы, и каторжные работы для многих лиц. Мне лично известен один обвиняемый, пострадавший, на мой взгляд, совершенно невинно. Я говорю о Василии Христофоровиче Кравцове, о котором ранее упоминал. Это был милейший, остроумный, веселый и весьма талантливый человек, с великолепнейшей громадной рыжей бородой, которая и погубила его. За эту бороду еще в Городищенском сахарном заводе он получил кличку "дядька". И она пошла за ним в Киев, а за тем и в Одессу, где В. X. Кравцов состоял, как говорилось, одно время секретарем редакции "Одесского Вестника". При каких условиях его арестовали (я был в то время за границей) не знаю, но отлично знаю, что ранее никогда он не был активным революционным деятелем. Меня допрашивали о нем черниговские жандармы, и не мало бумаги исписал я, чтобы выгородить Василия Христофоровича. Я полагал, что мои показания пойдут в Одессу. Но, увы, как потом я узнал, процес 28-ми в Одессе рассмотрен был ранее моего допроса, причем Кравцов был приговорен к.... бессрочной каторге за то,-- как говорили впоследствии,-- что Курицын сообщил жандармам кличку Василия Христофоровича -- "дядька", каковую жандармы, при помощи того же Курицына, об'яенили революционною солидностью Кравцова и громадною ролью, какую он играл в революции! Впрочем, если бы моя характеристика В. X. сделана была и раньше, жандармы не послали бы ее в Одессу, потому что и не доверяли, конечно, мне, а главное,-- не в их интересах было оправдывать даже совершенно невинных.
Впоследствии, когда все минусинцы возвратились уже в Россию, талантливый доктор С. В. Мартынов {Скончался в Крыму в Кизильташе, в 1919 году.}, для характеристики ссыльных, написал яркую статью "По закону", которую я считаю нужным привести здесь целиком. Вот она:
По "закону".
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
Тогда не было ни государственной думы, ни конституции и люди, которые об этом думали, назывались "стремящимися в более или менее отдаленном будущем ниспровергнуть существующий в Российской империи порядок", и отправлялись в места, также более или менее отдаленные.
В одном из таких мест, в Минусинске, слывшем за город Сибирской Италии, был и я.
Свободное копирование
