На другой день по приезде Кеннан приступил к детальному ознакомлению с политическими ссыльными. Трудно себе представить большую добросовестность, чем та, которую он при этом проявил. Кеннан являлся скорее в роли самого серьезного и вполне об'ективного судебного следователя, чем представителя печати.
Никогда не забуду я того тщательного и строго обдуманного допроса,-- я не могу подобрать более подходящего слова,-- какой он сделал лично мне.
Как теперь помню, Кеннан зашел ко мне утром и попросил разрешения побеседовать со мною. Получив согласие, он вынул из кармана изящную записную книжку и, улыбаясь, сказал:
-- Вы не беспокойтесь: я делаю записи таким способом, что, если бы эту книжечку у меня арестовали, никто в ней не мог бы разобраться, а я, понятно, не окажу им помощи.
-- Вы угадали мою мысль,-- ответил я, улыбаясь.
-- Да, конечно: эта понятная осторожность присуща вам, ссыльным, от Урала до Амура. Я, по правде сказать, не скоро освоился с нею,-- в Америке немыслимо приобрести такую привычку,-- но теперь я вполне проникся ею и совершенно ее понимаю.
Затем Кеннан начал свое исследование, не упуская ни малейшей подробности, словно бы он выяснял крайне серьезное и сложное уголовное преступление, об'ектом которого являлся я.
Прежде всего он зорким, проницательным взором осмотрел мою маленькую квартирку и спросил:
-- Вы не измеряли об'ема вашего помещения?
Я ответил отрицательно.
Тогда Кеннан еще раз бросил взгляд на мою комнату и что-то записал в свою книжку.
Я в это время ходил из угла в угол.
Кеннан не упустил из вида и это обстоятельство.
-- Скажите,-- спросил он,-- у вас давно образовалась привычка ходить по комнате?
-- Право, не помню.
-- Не явилась ли она следствием одиночного тюремного заключения?
-- И на это ничего не могу сказать. Действительно, сидя в одиночном заключении, очень часто прибегаешь к такого рода единственному, можно сказать, развлечению, но не ходил ли бы я из угла в угол, не побывав в тюрьме,-- не знаю. Между прочим, я всегда хожу, когда обдумываю какую-нибудь тему, прежде чем приступить к ее изложению...
-- Да, но не все писатели прибегают к такому способу сосредоточения мысли, а между тем почти все политические ссыльные, которых я видел, как маятники, ходят из угла в угол.
Предложив еще несколько вопросов, касающихся моей биографии, Кеннан затем попросил меня изложить дело, за которое я сослан в Сибирь.
-- Но у меня не было никакого дела, и никогда ни к какой партии я не принадлежал.
Кеннан пристально взглянул на меня и сказал:
-- Вы, повидимому, не доверяете мне?
-- Верьте, что я говорю с вами совершенно искренно и откровенно...
-- Значит, вам не предъявлено было никаких обвинений?
-- Решительно никаких. Уже самолюбие не дозволило бы мне скрывать истину. Ведь мне было бы гораздо выгоднее фигурировать в ваших воспоминаниях в качестве видного политического деятеля и, если бы я не говорил вам одну истину, постарался бы, скорее всего, с некоторыми натяжками, бросить на себя луч славы...
-- В таком случае простите меня за мое замечание и все-таки расскажите, каким же образом вы попали в Сибирь?
Я стал подробно излагать историю своей ссылки.
Кеннан записывал и время от времени удивленно пожимал плечами.
-- Если бы я был русский,-- сказал он, записав мои показания,-- я, быть может, понял бы причину арестов, продолжительных тюремных заключений и ссылки в Восточную Сибирь без суда и следствия, но, как американец, я этого не понимаю, и, боюсь, американцы недоверчиво отнесутся к моим описаниям.
Затем Кеннан подробно допросил меня о моей жене, которая в это время отбыла уже срок ссылки и возвратилась в Россию. Особенно он интересовался побегом ее из Сибири.
Тут же попутно я сообщил Кеннану, что и родные моей жены, без суда и следствия, сосланы были в 1879 году в Архангельскую губернию, причем отцу было в это время 73 года, матери -- около 60-ти лет, а двум сестрам -- одной 16, другой 17 лет.
-- Значит, вся семья в 1879 году была выслана?-- переспросил Кеннан, видимо пораженный таким сообщением,-- никого не осталось?
-- Абсолютно никого, так как и старшая дочь, Феликса Николаевна, по одесскому процессу 28-ми, осуждена была на поселение в том же 1879 году.
Кеннан только пожал плечами.
Собрав нужные ему сведения лично обо мне и моей жене, Кеннан спросил, не имею ли я каких-либо материалов о ссылке и ссыльных.
Я ответил утвердительно и прибавил, что охотно поделюсь с ним имеющимися у меня данными.
Нужно сказать, что я довольно усердно собирал сведения, касающиеся политических ссыльных, особенно административных, вел обширную переписку по этому вопросу с товарищами и приобрел немало фотографических карточек государственных преступников.
Все это я отдал в распоряжение Кеннана, предоставив ему право использовать те данные, которые он найдет для себя интересными, и значительную часть фотографических карточек подарил ему, а Кеннан за это обещал мне выслать, по первому моему требованию, копии всех фотографических снимков политических ссыльных, какие ему удалось заполучить за его путешествие.
Но с того времени не было еще такого момента, чтобы я мог получить обещанные карточки, не опасаясь, что их отберут у меня при обыске. Так я и до сих пор не обратился к Кеннану с напоминанием.
Всестороннее ознакомление с политическими ссыльными не препятствовало Кеннану заняться и другими исследованиями.
От его зоркого наблюдения не ускользнуло ничего, что было достойно внимания. Он тщательно изучил знаменитый минусинский музей, купил, как мы уже знаем, у политического ссыльного Г. П. Андреева богатую коллекцию флоры Минусинского округа, ездил по юртам инородцев и подробно знакомился с их бытом, причем приобрел все одеяние шамана ит. д., и т. д. За ним следовал Фрост и делал фотографические снимки или наброски карандашем. Кеннан не останавливался ни перед какими препятствиями, раз считал нужным заполучить необходимые данные. Его не удерживали ни холод, ни метель, ни вьюга, ни пути сообщения. Он ездил и верхом, и на санях, и на телегах, а если случалась необходимость, то ходил и пешком.
Глядя на эту удивительную энергию американца, я просто дивился ей.
При от'езде из Минусинска Кеннан очень трогательно распростился с политическими ссыльными, взял от них письма для передачи в Россию и обещал писать из Америки.
Как ни симпатичен показался мне американский публицист, но, по правде сказать, я пессимистически отнесся к его уверениям в дружбе и обещанию переписываться.
Пессимизм мой не оправдался,-- Кеннан, действительно, остался моим другом в лучшем смысле этого слова {По дошедшим до меня сравнительно недавно сведениям, Кеннан скончался в Америке.}.
Свободное копирование
