В Пильзне разбитые каменные дома, мощёные улицы и много запуганных евреев.
Приютился в резерве 316-го пехотного полка. Ночую с дюжиной офицеров. Остатки потрёпанного батальона, дожидающегося пополнения. Живут грязно, тесно, по-арестантски. Чтобы не распускаться, как поясняет командир батальона. Никто не интересуется, кто я, зачем в Пильзне, какие люди со мной? Все равнодушно-гостеприимны и твёрдо уверены в душе: от хорошей жизни в Пильзну не попадёшь. Командир басит, лаконичен и пытается делать либеральные мины за столом. Вся полнота власти, видимо, у заведующего хозяйственной частью - тощего рыжеватого капитана с поджатыми губами и чахоточным голоском.
* * *
Небо сизое, пасмурное. Падают медленные хлопья. В комнате грязно, накурено и жарко. В раскалённую печь денщики беспрерывно подбрасывают целые бревна. Из сеней захлёстывает едкая тыловая муть. Кто-то, задыхаясь от бешенства, кричит по-польски:
- Не вольно, пся крэвь, остатне сяно браць!.
Потоки занозистой русской матерщины окатывают дерзкого протестанта. Злобный голос отчеканивает с непоколебимой уверенностью:
- Не лезь, хуже будет! Кричать будешь меньше - проживёшь, пан, дольше... Я по приказанию государя императора беру! Понимаешь, поляцкая морда!..
И слышно, как отброшенный сильной рукой протестующий «пан» стремительно отлетает к стене. В дверях показывается солдат, рослый и толстый, и спокойно рапортует:
- Позвольте доложить: так что за два воза сена не заплатил.
- Почему?
- Я ему тридцать рублей - по положению - даю, а он, вишь, не берет. Я, грит, для вашей Рассей сена не готовил.
- Ишь ты, сволочь! - возмущаются офицеры. - Это из какой деревни?
- Деревня Мало, верстов за тридцать отсюда. Он за мной прибег. Я деньги забрал - вот они.
- И хорошо сделал, - говорит заведующий хозяйством. - Это он разоряется? Гони его в шею, подлеца!
- Так точно, - оживляется фуражир. - Ругается. У меня, грит, и коней забрали - тоже не заплатили. Берите, берите. Все равно скоро погонят вас. А я вашими деньгами не нуждаюсь.
- Не нуждается - и не надо! А нам панское сено пригодится, - ехидно сипит заведующий хозяйством.
- Так точно. Там у яво сена четыре копны осталось и шесть коров. Богатый пан. Прикажете забрать?
- Без нас заберут, - ворчит офицер. - Ступай!
- Там какой-то пан добивается, - докладывает вестовой.
- Зови!
Входит, кланяясь до земли, крестьянин лет сорока. На нем русский овчинный полушубок и новые фланелевые шаровары. Заведующий хозяйством осматривает его с ног до головы и тоном гоголевского городничего швыряет ему в лицо:
- Жаловаться?.. Я тебе покажу, прохвосту! Штаны из солдатских портянок носишь. И полушубок - наш!.. С мёртвого снял!.. Убирайся, сукин сын, пока цел...
Мужик молча кланяется до земли и не трогается с места.
- Тебе деньги давали? Сам не взял! Чего же ты хочешь? - въедливо кричит заведующий хозяйством. - Надо мне людей кормить или нет? Надо, чтобы лошади были сыты? Сам понимаешь. Уходи к чёртовой матери!..
- Там ещё один пан дожидается, - докладывает вестовой.
- Зови.
Входит старичок в польской поддёвке и - бух в ноги. Всхлипывая и сморкаясь, он жалуется на солдат, которые вырубили пять больших сосен и отказываются заплатить за убытки.
- Вот чудак! - смеются офицеры. - А твой Францишек нам платит за убытки?
И вестовой тихонько выталкивает старика.
- Да там их сегодня до черта! - говорит вестовой. - С мальчонкой хохол какой-то.
Входит ободранный русин, ведя за собой голубоглазого мальчика лет девяти.
- В чем дело?
Русин низко кланяется, крестится и начинает рассказывать по-украински, как он шесть месяцев назад бежал из Перемышля с женой и детьми, как обносился, оборвался, изголодался. Настойчиво подчёркивая, что он - русин, православный и всей душой предан русскому царю, он долго повествует о полковниках и генералах, которых он выручал из опасности и из плена - и под Равой Русской, и под Львовом, и, вздыхая, протягивает свою торбу.
- А документы есть у тебя? - строго обращается к нему заведующий хозяйством.
Но в двери неожиданно вваливаются несколько плачущих баб. Визг, шум. Бабы бросаются на колени, тянутся губами к офицерским рукам. Вестовые стараются водворить тишину и беспощадно одёргивают баб.
В голубых глазах мальчугана загораются радостные искры, и он, дёргая за полы отца, неудержимо хохочет:
- Батько! Бачь!..
Молодой прапорщик хватает со стены мандолину и кричит мальчику:
- Танцуй!
Два других офицера, заглушая завывания баб, залихватски напевают под аккомпанемент мандолины гривуазную польскую песенку:
Ой чи дашь, чи не дашь?
Чи веселя почекашь?
Ой ти дам, али не веле:
Бопрендзейбендзевеселе...
- Что за кабак? - вопит заведующий хозяйством. - Гони их в шею, Садырин!
...Вокруг меня юлит батальонный письмоводитель, который в качестве подпрапорщика чувствует себя полуправным гостем в офицерской среде:
- Хотите послушать наших песенников?
- Каких песенников?
- У нас в команде хорошие песенники есть.
Письмоводитель суетится, сговаривается с адъютантом, посылает в команду денщиков. Через полчаса мы сидим на койках, прихлёбываем горячий чай с ромом. Четверо изрядно наугощавшихся ротных писарей под аккомпанемент прапорщицкой балалайки бойко выкомаривают армейские частушки. Голоса свежие, сильные, но частушки беззубые и скучные.
Куплеты тянутся без конца - один другого бездарнее. Писарям снисходительно подносят. Они кланяются, «покорнейше» благодарят, крякают, вытирают усы, закусывают. Потом снова поют, ухают и паясничают.
Было что-то глубоко унизительное, холопское, скоморошеское и в этих кривляющихся писарях, и в угодливом письмоводителе, и в бутафорских частушках. Я поспешил распрощаться с гостеприимными резервистами. Когда я сидел уже на возу, до меня донёсся визгливый голос заведующего хозяйством:
- Садырин! Пошвыряйся там у жидов - не найдётся ли ещё бутылки рому?
Свободное копирование
