Моей главной задачей было, однако, говорить не о Морисе Конради, а о белом движении в качестве одного из рядовых его участников и я обдумывал свое будущее выступление именно с этой стороны. Отправляясь в Европу надо было говорить по-европейски. Всякие упоминания о русской монархии при тогдашних западноевропейских настроениях было бы грубейшей тактической ошибкой.
Я считал, что лейб-мотивом и моего показания на суде и разговоров с журналистами, которые я предполагал вести, должны быть слова корниловского марша:
- За Россию и свободу...
Я был убежден - и теперь остаюсь при моем же убеждении -, что эти слова лучше всего передают сущность белого движения, несмотря на все позднейшие уклоны и блуждания. Для европейского уха "pour la Russie et pour la liberte'" должно было звучать убедительно. В крупном процессе всегда есть элемент театральности. Я решил построить свое показание так, чтобы командированный Совнаркомом товарищ Членов или иной представитель гражданского иска, не преминул заявить, что белые офицеры сражались в действительности за восстановление старого, за помещиков и капиталистов и т.д. и т.п. Формы, конечно, предвидеть было невозможно, но за то моя реплика была заранее готова. Я собирался, возможно, громче, и возможно убедительней:
- Non, mosieur, c'etait pour la Russie et pour la liberte'!
Подумывал о том, что не плохо бы было публично возложить венок на могилу Руссо с надписью "Борцу за свободу человечества - борцы за свободу России". Это был бы, конечно, жест вполне театральный, но мне всегда казалось и кажется, что на Западе театральные жесты имеют куда более успеха, чем в России.
Мысль о венке я держал про себя. Все зависело от того, какая атмосфера сложиться в Лозанне. Один и тот же шаг может быть в таких случаях либо очень удачным, либо чрезвычайно неудачным. Мысль о необходимости представить белое движение как борьбу "За Россию и свободу", хотя этот лозунг и был непопулярен в нашей среде в данное время, я подробно развивал генералу Туркулу, и он вполне со мной в этом отношении согласился. Вернувшись в Орханию в самых первых числах октября подал об этом секретный рапорт генералу Ползикову, который по команде направил его для представления генералу Врангелю. Лично генерал Ползиков разделил мой взгляд на вещи, хотя и был человеком весьма консервативным. Генерал Туркул вполне соглашался со мной и в отношении необходимости использовать дорогостоящую поездку для целей непосредственной пропаганды. Я считал, что надо приехать в Лозанну по крайней мере за две недели до начала процесса, что бы изучить обстановку, познакомиться с журналистами и как можно больше говорить с ними о белом движении. Раз Конради опять привлек к нам общее внимание, надо его как можно полнее использовать.
Докладов на французском языке в то время я читать не мог. Пришлось бы не отрываться от бумаги, а это всегда производит невыгодное впечатление. Предстояло и так выучить свое показание. Зато я предполагал, если придется возвращаться в Болгарию, заехать в Милан и в Венецию и прочесть там для русских доклады о белом движении и может быть и о процессе Конради, если он кончиться благополучно. Наконец, я договорился с покойным редактором "Руси" Калиниковым о том, что буду ему посылать из Лозанны корреспонденцию о процессе.
Было о чем подумать в эти тревожные софийские дни. Генерал Туркул обещал мне прислать официально заверенные выписки из истории Дроздовской дивизии (вернее из журнала боевых действий), которые я мог бы использовать как для показаний на суде, так и для бесед с журналистами. Особенно ярким эпизодом был бой под Белой Глиной осенью 1918 года, после которого раненного полковника Жебрака и одного кадета большевики сожгли живыми на костре. Надо сказать, что и белые отплатили жестоко - не меньше тысячи человек пленных было расстреляно из пулеметов. Естественно, что я собирался говорить только о сожженных большевиками, а не о расстрелянных нами, но был готов не защищать, но объяснить и разъяснить. Людям Запада предстояло во время этого процесса многое услышать о русской гражданской войне.
Свободное копирование
