Сегодня штаб дивизии передвинулся из Туробина дальше. В полдень канонада утихла, и мы в большой компании чужих офицеров осматривали окопы. Маскировка приводила пехотинцев в восторг. Вся передняя насыпь (эскарп) укрыта ветками и травой. Сверху сплошные крепкие крыши из массивных брёвен и досок, сбитых большими гвоздями и плотно утрамбованных глиной. Внутри, в глубине, просторные, четырехъярусные окопы, слитые узкими коридорами и рвами в длинные ряды извилистых галерей, которые тянутся вплоть до самого леса. Поближе к лесу окопы маскированы клевером и гречихой. Местами окопы разворочены, и видны торчащие из них доски, обломки сараев, палисадников и чугунной кладбищенской ограды. Всюду ломаные винтовки, стаканы, окровавленные фуражки на одиноких крестах, австрийские патронташи и гильзы. В некоторых окопах устроены лежанки для перевязок, и сверху даже прибиты куски картона с именами врачей. Большие ржавые пятна и клочья ваты и марли говорят, что работа была большая.
Мы идём по зигзагам окопов, и кто-то задумчиво произносит:
- Пишут, пишут умные книги, а чуть что - полезай в яму и жди в ней погребения, как дохлая лошадь.
- Д-да, хитрая штука, - отзывается Кузнецов. - Выходит шайка разбойников, она так и говорит: грабить идём. А идут на грабёж солдаты - тут и умные книги, и отечество, и родина, и проблемы... Видно, под умные слова легче потрошить людей.
- Ну, пошёл хлебом-кашей кормить, - лениво отмахивается равнодушный Климович. - Об этом и говорить не надо. Мы же в парке: едим, пьём и никого не хороним.
- Эге! - продолжает иронизировать Кузнецов. - Наша самая поганая служба и есть. Мы - как трактирщики: сами не пьют, а других спаивают. Наш брат, парковый, круглые сутки пудами смертью торгует. Самый вредный народ на войне. Не подвезёт снарядов - и крышка. И воевать больше нельзя.
- Ну, так что ж, что возим? - огрызается Климович. - Мы, значит, только ломовики, деревянные батарейцы. Извозчики, а не офицеры. По-вашему, и кашевары воюют, и доктора, и обозные, и сестры?
- Не-не, вы косынкой не прикрывайтесь. Небось сами разницу знаете между ездовым и сестрой? Сапоги и каша - одно, а гранаты и шрапнели - другое. Спросите-ка интенданта, он вам скажет, в чем приятности больше: в сапогах или гранатах?
- Все это пустяки, - говорит веско пехотный офицер. - Попал в парк - и сиди, да Господа Бога за житьё благодарствуй. А настоящая-то война только тут, в этих ямах, где вшей пасёшь и казённый хлебушко чавкаешь... Штык победу решает...
- А артиллерия, по-вашему, ничего не стоит?
Затем завязалась горячая батальонная полемика, полная характерных чёрточек и батальной бутафории, без которой не обходится ни один разговор между артиллеристами и пехотой. Посыпались жалобы на кавалерию, которая никуда у нас не годится и разведочной службы нести не умеет.
- А казаки? - заметил кто-то.
- Нашёл чем хвастаться! Казаки! Казак - отличный наездник, хорош в атаке, в бою, а в разведку пошлёшь его, он по халупам девок щупает.
- Австрийцам легко разведку вести, - заметил с раздражением защитник казаков, - им все евреи помогают.
- Чепуха это все, - вяло возражает Климович. - Напускают на евреев, привыкли все беды на них валить.
Всю ночь шёл дождь. Палатки намокли, дороги в лужах. Грязно, холодно, хмуро. Но по всей деревне какое-то странное оживление. Допытываюсь у крестьян, в чем дело. Все в один голос твердят:
- Кажут, хранцуз пруса разбил.
- Кто сказал?
- Туробинский слесарь.
На лицах евреев, пугливо метавшихся по местечку, я читал какую-то жалкую растерянность. Я долго бродил по грязным полуобгорелым кварталам, наблюдая, как согбенные старые евреи покорно уступают дорогу каждому солдату, как заискивающе выслушивают каждый вопрос и вздрагивают от каждого сурового слова. И под конец мне стали чудиться какие-то погромные признаки. Мне казалось, что казаки слишком нагло указывают пальцем на еврейские лавки. Мне вспомнилась ненависть, с которой кругом говорили о евреях. И вдруг я понял страдальческое выражение еврейских лиц. Здесь, на войне, ненавидят только евреев.
Начальства боятся, неприятеля убивают, поляков ругают, а евреев преследуют с беспощадной ненавистью. Любое еврейское местечко, в котором расположились солдаты, - это воистину город проклятых. Кто видал эти худые фигуры, эти приниженные лица, полные ужаса глаза, тот знает подлинный ад со всеми его муками.
В тесной конурке нашей стоял дым коромыслом. Играли в карты, бренчали на гитаре, спорили. Мне было все равно. Скинув наскоро платье, я повалился на кровать. Убирая грязные сапоги, Коновалов успел мне сообщить:
- Ваше благородие, увечером завтра, в шестом часу, выступление.
