Да. Была наша Тула славным городом. На протяжении веков не переводились в ней редчайшие мастера. А жилось этим мастерам не лучше, чем другим рабочим тогдашней России. Работали они до изнеможения по двенадцати - тринадцати часов, а получали гроши - 25, много 30 рублей в месяц. Жили в Заречье, в крохотных собственных или арендуемых ветхих домиках. Нужда и болезни были вечными спутниками рабочих семей.
Наш земляк писатель Глеб Успенский с удивительной правдивостью нарисовал жизнь и быт жителей тогдашней Тулы в очерках «Нравы Растеряевой улицы».
«В г. Т… (писал он) существует Растеряева улица. Принадлежа к числу захолустий, она обладает и всеми особенностями местностей этого рода, т. е. множеством всего покосившегося, полуразвалившегося или развалившегося совсем. Эту картину дополняют ужасы осенней грязи, ужасы темных осенних ночей, оглашаемых сиротливыми криками
«караул», и всеобщая бедность…»
Эту всеобщую бедность я видел каждый день в годы своего детства и юности. Как ни бился наш отец, а его заработков едва хватало на пропитание. Мы же, ребятишки, ходили полураздетые и бегали босиком до поздней осени.
Отрадой нашего детства были летние месяцы. Мы ловили рыбу, ходили в лес на Косую гору за ягодами, грибами и орехами.
Но детство в семьях рабочих обрывалось очень рано. В десять - двенадцать лет мальчики попадали на заводы и выполняли работу взрослого человека. Наша семья не была исключением. Как ни хотелось отцу дать мне среднее образование, но дальше приходской школы шагнуть не пришлось.
Я пошел той же дорогой, что и сотни других детей рабочих. Одиннадцати лет меня определили на завод, и радужные мечты об учебе рассеялись, как сон.
Как уже было рассказано, я с детства любил труд, пристрастясь к нему еще в дедовской кузне. Поэтому и на завод пошел без страха, не так, как многие мальчишки моего возраста, а, пожалуй, даже с охотой. Мне очень хотелось самому зарабатывать деньги, чтобы помогать отцу, окончательно подорвавшему свое здоровье.
Помню, мы вышли из дому с отцом после первого гудка. Отец шел молча, чувствовалось, что ему было нелегко. Понимая его состояние, я тоже молчал, но старался идти бодро, а в голову, как назло, лезли стихи Некрасова, которые я как-то услыхал и запомнил:
В золотую пору малолетства
Все живое - счастливо живет,
Не трудясь, с ликующего детства
Дань забав и радости берет.
Только нам гулять не довелося
По полям, по нивам золотым:
Целый день на фабриках колеса
Мы вертим - вертим - вертим!
Колесо чугунное вертится
И гудит, и ветром обдает,
Голова пылает и кружится,
Сердце бьется, все кругом идет…
Миновав будочника и пройдя шагов двести двором, мы вошли в длинное прокопченное помещение, уставленное какими-то машинами и наполненное грохотом, скрежетом, лязгом.
Отец, ободряюще взяв меня за плечо, начал что-то показывать и объяснять. Но до моего слуха долетали лишь обрывки его слов и я, испуганно озираясь, неуверенно ступал вперед.
Мы дошли до середины помещения и встретили какого-то человека в картузе, в темном пиджаке и с цепочкой во весь жилет.
- Поклонись! - прокричал мне в ухо отец. - Это мастер Василий Иванович Зубов.
Оглушенный и подавленный шумом машин, я пробормотал что-то несвязное. Но мастер, очевидно, воспринял это как приветствие. Он был старым знакомым моего отца и потому отнесся ко мне снисходительно, жестом повелев следовать за ним.
Мы вошли за тесовую перегородку, где было немного тише.
- Ну что, тезка, работать к нам? - дружелюбно спросил Зубов.
- Да-а, - ответил я тихо.
Мастер осмотрел мою щуплую фигурку и неодобрительно покачал головой.
- Сколько?
- Сколько положите.
- Лет сколько - спрашиваю.
- Одиннадцать!
- А не врешь?
- Верно, - подтвердил отец, - а ростом мал, так ничего, догонит.
- Ладно уж, что делать. Оставлю.
Отец облегченно вздохнул.
- Василий Иванович, очень прошу, присмотри за ним первое-то время, боюсь, под машину не попал бы…
- Ничего, все обойдется. Иди и не думай.
Отец нагнулся ко мне.
- Ты не бойся, Василек, учись, слушайся, я буду к тебе заходить.
- Ладно, батя, - машинально ответил я и уставился на мастера.
- Ну, ты, малый, посиди тут немного, я скоро приду, - сказал он и вышел, пропустив вперед отца.
Я сел на черную, пропитанную маслом и железом табуретку и, прислушавшись к шуму завода, подумал:
«Вот и кончилось мое детство. Не сладкое оно было, а все же детство. Теперь новая жизнь начинается. Какова-то она будет?»
