Прожив полтора месяца в Швейцарии, мы направились в Париж, где в том году была Всемирная выставка, приуроченная к празднованию столетия Великой французской революции. Со всего света нахлынувшая на выставку публика наводнила Париж. Сыновья Жуковского, студенты Ecole de Mines {Ecole de Mines (фр.) -- учебное заведение, готовившее специалистов геологического и горнорудного профиля. Отсюда и название гостиницы.}, по просьбе отца с трудом нашли и задержали для нас комнаты в Hôtel de Mines на Boulevard de St. Michel, против их школы. Мы погрузились, таким образом, в Латинский квартал, средоточие ученого люда, студенчества, интеллигенции, где держались и русские эмигранты.
Гостиница наша занимала дом в 5 этажей, с витой лестницей, с каждой площадки которой шел коридорчик с 7-8 комнатами. Коридорчик был очень узок, чисто щель какая-то, в которой двум тучным людям было бы трудно разминуться. Мне всегда мерещились крысы, когда я по нему проходил. Комнаты имели громадные двуспальные кровати с балдахинами и занавесками, совсем как на старых гравюрах. Ни коридор, ни лестница не освещались. Уходя из дома, надо было оставлять внизу у швейцара свою свечку. Вечером, при возвращении домой, в парадную дверь надо было стучаться привешенным к двери в виде ручки кольцом и кричать швейцару: "Cordon, s'il vous plait!" {Cordon, s'il vous plait! (фр.) -- Отворите, пожалуйста! Фр. идиома; букв.: "Шнурок, пожалуйста!"} Швейцар, не вставая с постели, дергал шнур, дверь отворялась, и мы проникали в совершенно темную переднюю. Зажегши спичку, надо было найти и засветить свою свечку и, перед тем как подниматься по лестнице, отчетливо назвать свою фамилию. В противном случае швейцар выскакивал из своей постели и в одном белье бросался вдогонку вошедшему, чтобы удостовериться, кого он впустил. Такой порядок был в большинстве домов в Париже в то время.
Рано по утрам нас поднимали с постели пронзительные, нараспев, выкрики уличных продавцов всякой снеди. Днем их сменяли газетчики, вопившие названия последней, только что вышедшей газеты. Они в Париже выходят в разные часы на протяжении всего дня. Вечером до поздней ночи раздавались хохот и песни бродивших по улице студентов.
Утром мы обыкновенно пересекали пешком Люксембургский сад, с раннего утра кишевший играющей здесь детской мелюзгой. Минуя затем Дворец и театр Одеон с его аркадами, под которыми любители чтения стоя перелистывают разложенные букинистами книги, мы устраивались пить кофе в Cafe Voltaire. Впоследствии, когда Николай Васильевич поселился в Париже и мы его там навещали, мы не раз обедали в этом простом, но уютном ресторанчике, вместе с Lefranèais {Г. Лефрансе.} и супругами Ely Reclus {Эли Реклю.}, слушая рассказы их о Парижской Коммуне и о старой Франции, тогда как за соседним столом публика, окончив обед, затевала на весь вечер игру в домино. Но в 1889 году мы спешили как можно больше осмотреть и за утренним кофе не рассиживались. Направляясь к центру, мы обыкновенно у Cafe Voltaire садились в омнибус Batignoles-Clichy, взбираясь наверх на империал {Верхняя часть конки или омнибуса.}, чтобы наблюдать уличное движение.
Мужчины помогают незнакомым дамам взойти. Если с дамой ребенок, или у нее цветок, или даже просто пакет в руках, это предлог, чтобы соседу завязать с ней разговор, конечно, совершенно незначащий, но как бы обязательный, для ради любезности. Среди громады теснящихся домов кучер ловко управляет четверкой и быстро продвигается со своим омнибусом по узким улицам, не задевая многочисленных, снующих во все стороны прохожих. Праздных людей не видно. Все, на вид по крайней мере, довольны.
Через несколько минут проезжаем небольшую, погруженную среди высоких домов, как на дно колодца, площадь, на которую выходит неуклюжий фасад церкви St. Sulpice {Церковь Сен-Сюльпис.} с двумя круглыми, неравной высоты башнями. Среди публики на площади много духовных лиц. На площади и в переулках, к ней примыкающих, роскошные магазины и скромные лавки, торгующие предметами культа. Меня поражает обилие бездарных, ярко выкрашенных статуй, исполняющих у католиков назначение икон. На стенах большие объявления о церковных службах и о продаже богослужебных предметов, совершенно сходные с афишами о театральных и цирковых зрелищах. Модернизм в религии, которая в наш век, казалось, держится только по инерции. А в двух-трех шагах от этого иезуитского базара памятник Вольтеру, этому величайшему воспитаннику иезуитов и их злейшему врагу. Мировой город вмещает в себе самые жестокие противоречия.
Но мы уже на берегу Сены. Это уже парадный Париж. Париж средневековья и Париж последнего крика моды, в год выставки наводненный приезжими иностранцами. Набережная Сены, собор Парижской богоматери, Дворец юстиции, Луврский музей, большие магазины луврские, величайшая притягательная сила для дам, Опера, Большие Бульвары, прекрасная площадь Согласия и красующиеся на ней здания, наконец Выставка и Эифелева башня. Все это надо посетить, и не один раз. На это уходят все наши дни. Обедаем где придется, обычно в каком-нибудь из раскиданных по всему городу ресторанов Дюваля.
14 июля, годовщина падения Бастилии, национальный праздник, кульминационный пункт всех юбилейных революционных торжеств. Вечером город иллюминирован. Все население от мала до велика высыпало на улицу. Женщины с грудными детьми. Отцы семейств с ребятами на руках, старики, старухи и маленькие дети, ну и, конечно, вся молодежь! Движение экипажей прекращено. Публика циркулирует по всему городу, любуясь иллюминацией. Тут же, посреди улицы, на мостовой танцуют. В вежливой, приветливой, веселой толпе нет давки, не слышно недовольного голоса. Ребенок мог один пробираться между взрослыми, и не было страшно, что его толкнут или задавят.
Мне кажется, Париж в дни юбилейной выставки представлял собой нечто совершенно исключительное. Люди нашего поколения, думается мне, не имели другого случая видеть такого разлитого кругом, уверенного, испытанного и, казалось, прочного довольства. Целую нацию, беззаботно веселящуюся, не вспоминающую прошлых бед и не задумывающуюся о будущем. "В самом деле! -- подводили тогда итоги газеты.-- Разгром 1871-го изжит. Колоссальная контрибуция, наложенная Бисмарком, покрыта полностью. Страна ею не разорена, но благоденствует, богата, как никогда. Великая революция была сто лет назад, и новой, к счастью, не предвидится".
Конечно, были признаки, которые давали повод для беспокойства. Германия, победившая 18 лет тому назад, получившая колоссальную контрибуцию и две цветущих провинции, отнюдь не казалась удовлетворенной и миролюбивой. С беспокойством наблюдая возрождение соседки, она недвусмысленно, завистливо бойкотировала выставку. В свою очередь, и в Париже на площади Согласия, у подножия статуй, олицетворявших отторгнутые провинции -- Эльзас и Лотарингию, -- свежие венки с траурными лентами свидетельствовали, что не могут патриоты помириться с этой потерей. Генерал Буланже, игравший долгое время в две руки и с радикалами, и с монархистами и сошедший с политического горизонта лишь незадолго до открытия выставки, тоже свидетельствовал собой, что уж не все так безусловно в порядке во внутренних делах Франции.
На эти темы был у Николая Васильевича разговор с Лавровым, с которым свел нас Жуковский. Встреча состоялась в небольшой столовой типа "домашних обедов" на Boulevard St. Michel, где Лавров имел обыкновение обедать. Седой как лунь, в чесучовой паре, ветеран русской эмиграции, несмотря на многолетнее пребывание за границей, сохранил в неприкосновенности русский облик. Жуковский, державший себя, напротив, парижанином, помнится, в конце беседы патетическим жестом указал в открытое окно на слова, большими буквами написанные на противоположной стене: Liberté -- Egalité -- Fraternité {Свобода -- Равенство -- Братство (фр.).}, и, как бы резюмируя разговор, воскликнул: "Свобода достигнута, братство -- это увлечение революции, его нельзя добиваться политическими мерами, равенство стоит на очереди и из-за него будет борьба..."
Накануне отъезда из Парижа мы посетили в последний раз Notre Dame {Собор Парижской Богоматери (фр.).} и взобрались на крышу собора, что надо сделать всякому, кто попадет в Париж. Мы очутились среди изваянных из камня средневековыми художниками чудовищ, выразительных чертей, задумчивых сов, невиданных животных со взорами, устремленными на лежащий внизу дивный город. Создание веков, он рос и возвышался стихийно органически, вмещая в себе отлично ужившиеся рядом памятники глубокой старины и сооружения Нового времени -- от Notre Dame до Tour d'Eifel. Живой организм высшего порядка с далеким прошлым и неведомым будущим. Произведенная при Наполеоне III реконструкция не стерла с него печати историчности. Разбросанные повсюду сооружения различных эпох дают какую-то перспективу в глубь времен. Кто в них разбирается, тот помимо восприятий красочных и пластичных ощущает город еще в его четвертом измерении. Этого я нигде, кроме Парижа, а затем Москвы, не встречал. В Риме между древним и новым миром был разрыв, отсюда развалины, Лондона я не видел. Прекрасная Вена сильно обновлена. Париж открыл мне глаза на Москву.
Уезжая из Парижа, каждый из нас мечтал еще сюда вернуться. Только последующие посещения дали мне понятие о многогранности Парижа.
Я знавал дам, ежегодно ездивших в Париж и большую часть времени проводивших в его блестящих магазинах и у модных портных. Другие мои знакомые, среди них даже французы, годы проведшие в Париже, ни разу не посетили эти места. Для нас Париж всегда оставался привлекательным своей общественной и политической жизнью, научными учреждениями, музеями, галереями, выставками, театрами и концертами. Что же касается аттракционов вроде Moulin Rouge, Chat Noire, Cabaret du néant {Moulin Rouge ("Красная мельница"), Chat Noire ("Черный кот") -- широко известные французские кабаре.} и проч. и проч., то без аффектации должен признаться, что, сколько раз я ни бывал в Париже, мне ни разу не случалось попадать в эти кабаки. Не потому, чтобы я ими брезгал, а просто потому что в Париже всегда так было много глубоко волновавшего и интересного, что у меня просто не хватало времени, чтобы терять его на посещение увеселений этих, рассчитанных преимущественно на привлечение шалопаев со всего света.
Свободное копирование
