Долгое будущее - 37

1 июня

Мамины друзья Держановские часто бывают у нас, а мы — у них. Милейшие старики] Она бывшая певица Колосова, их давнишний друг и ее поклонник композитор Мясковский каждый вечер пьет у них чай. В их доме разговоры только о музыке. Сам Держановский был когда-то влюблен в мою мать, он музыковед. Он говорит, что я «законченная артистка»!

О том, как наш интереснейший новый знакомый Борис Пронин, в прошлом создатель и хозяин «Бродячей собаки» в Петербурге (1909—1912), повел нас к Всеволоду Эмильевичу Мейерхольду и Зинаиде Николаевне Райх и что было потом с М. и с Р., я напишу когда-нибудь потом... Потом!..

Пишу много лет спустя. Мне не забыть, как мы были в гостях у Мейерхольда. Он и Зинаида Николаевна Райх жили на улице Брюсова в новом доме. Повел нас к Мейерхольду в 1938 году близкий друг Всеволода Эмильевича — Борис Константинович Пронин. А дочь Мейерхольда — Ирина была подругой моей сестры Ирочки. Я познакомилась с ней в 1929 или 1930 году у Ирочки в Ленинграде, когда приезжала домой в Россию повидать своих. Еще раньше я видела в Москве в постановках Мейерхольда «Баню» Маяковского, «Рычи, Китай» Сергея Третьякова, «Лес» Островского, «Ревизора» Гоголя и собиралась посмотреть «Даму с камелиями». Поэтому я шла как бы в не совсем чужой для меня дом. Борис Пронин, который с самого начала нашего знакомства стал мне близким другом, предупредил нас с Цаплиным, что Зинаида Николаевна выйдет к нам, только если мы ей понравимся. «Она на вас в щелку посмотрит и решит», — сказал Борис.

На втором этаже мы позвонили в дверь — открыла старушка. «Это их няня», — шепнул нам Борис. Из передней мы вошли в большую комнату, где стоял рояль, а над широкой тахтой во всю стену висело роскошное азиатское сюзане — вышитый шелковый ковер, пестрый, яркий, удивительно гармоничный.

Всеволод Эмильевич встретил нас очень приветливо и познакомил с ранее пришедшими гостями: композитором Шебалиным, актером Малого театра Владимиром Афанасьевичем Подгорным и его женой Анной Ивановной и сестрой Подгорного Елизаветой Афанасьевной, которую все называли Бубукой.

Мейерхольд был высокий, стройный, полуседые волосы гребнем стояли над высоким лбом. Глаза у него были яркие — серо-голубые. Он открыто и доброжелательно рассматривал Цаплина и меня. Движения были «крылатыми» — вообще он походил на орла. Вся его повадка была какая-то орлиная, полная силы и энергии. Он выглядел не молодым, но движения его и глаза были еще молодыми...

Начался общий разговор. Помню, Мейерхольд рассказывал о своей будущей постановке — о «Маскараде» Лермонтова в Ленинграде. Шебалин сел за рояль — играл свои пьесы, очень «модерн»- музыку, очень красивую. Мне страшно хотелось спеть Мейерхольду одну из моих любимых песен — французскую легенду XV века о св. Николае, воскресившем трех убитых маленьких детей; но я не посмела предложить это, а Цаплин молчал, погруженный в созерцание Мейерхольда. Для Цаплина и меня он был прославленным Великим Режиссером. Мы почитали его как гениального художника, а с ним, как с человеком, мы ведь в тот вечер впервые познакомились.

Вдруг я заметила, как тихо, именно всего лишь на щелку, бесшумно приотворилась дверь и через минуту-две закрылась. Мейерхольд тоже это заметил. Они с Борисом переглянулись. Через короткое время дверь распахнулась, и в гостиную вошла Зинаида Николаевна Райх, она приветливо улыбалась — небольшого роста, с карими глазами на милом лице, темные волосы облегали ее головку, вся она была плавная, «вальяжная», очень русская. Мейерхольд нежно поцеловал ей руку — видно было, как он рад, что она вышла к гостям. Вскоре она пригласила всех нас в столовую, уютную комнату, где уже был накрыт большой стол, уставленный закусками и фруктами. Зинаида Николаевна внесла большую сковородку с яичницей с помидорами — вкуснейшей! А потом, предложив гостям повторить это блюдо, она снова угостила нас собственноручно ею приготовленной «глазуньей», где каждое яйцо было запечено в соусе из свежих помидоров. Мейерхольд улыбался и глядел на нее буквально с обожанием. С нами за столом сидели дети Зинаиды Николаевны от поэта Сергея Есенина: дочь Таня и сын Сережа — по-моему, так звали этого мальчика.

После ужина все снова перешли в гостиную, а Зинаида Николаевна, заинтересовавшись моими старинными украшениями (меня в ту пору Тихон Чурилин прозвал Шемаханской царицей — я любила увешиваться серебряными цепочками, серьги носила), предложила мне посмотреть и ее украшения. Она повела меня в свою красивую, нарядную спальню и стала вынимать из шкатулок одну за другой драгоценные старинные кольца, ожерелья, серьги... Мы обе любовались ими, надевали их, смотрелись в зеркало. Потом она все спрятала, и мы присоединились к гостям. Зинаида Николаевна осталась с нами, мы с ней как-то сразу «показались» друг другу. В ней было сильное мягкое обаяние, я до сих пор так живо помню ее прекрасное, милое лицо...

Долго сидели мы в ту ночь в гостях у четы Мейерхольдов, слушая великолепного рассказчика Бориса Пронина. Да и все принимали участие в общем разговоре, не упоминая вовсе о политике. Попрощались сердечно, условившись почаще видеться.

Цаплин по дороге домой (мы жили все еще в его мастерской у Красной площади) сказал мне, что хочет обязательно сделать бюст Мейерхольда. «Какое значительное, особенное у него лицо!» — говорил Цаплин.

И помню отчетливо то зимнее утро, когда к нам прибежала Мария Орестовна Тизенгаузен со страшной вестью, что убили Зинаиду Николаевну Райх. Мария Орестовна — близкий друг Бориса, хорошо знавшая всех его друзей, — была больничной сестрой в ближайшей к нам поликлинике на углу площади Моссовета — туда и привезли мертвую, всю израненную ножом Зинаиду Николаевну... Рассказывали потом, что ночью она страшно кричала, но соседи, и прежде знавшие, что с ней бывают истерические припадки, не поспешили на помощь...

Убийцы ограбили квартиру, похитили драгоценности. Следов никаких не оставили. Это преступление всех потрясло, ошеломило!.. И вот разнеслась весть об аресте в Ленинграде самого Мейерхольда. Возможно, его арестовали еще до убийства Зинаиды Николаевны... Все как бы замерли от ужаса. Растерялись. Помню, в те дни я в нашем дворе встретила тогда еще молодого Сережу Михалкова, и мы оба с горечью, с ужасом говорили о непонятном аресте Мейерхольда, о жестокой гибели Зинаиды Николаевны. Но тогда со всех сторон шли слухи об арестах как видных, знаменитых в любых сферах деятелей, так и совсем незаметных людей... И все боялись не то что говорить, а смотреть друг на друга боялись, цепенели в гипнозе страха, попрятались по своим углам... Мы с Цаплиным тогда очень мало с кем были знакомы... Может быть, это нас тогда спасло.

Но продолжаю. Когда в 1943 году я вернулась в Москву из эвакуации, юрист МОСХа (забыла его фамилию) сказал мне, что убийцу Зинаиды Николаевны нашли. Им оказался сын певца Большого театра Дмитрия Головина. Как-то в гостях Головин вынул из кармана золотой портсигар, и один из присутствующих узнал портсигар Зинаиды Николаевны, — она курила! Вот и оказалось, что беспутный сын Головина с кем-то еще убили ее с целью ограбления. Таким образом вся Москва узнала, что убил Зинаиду Николаевну молодой человек, его приговорили к расстрелу, но заменили десятью годами лагеря и отправили неизвестно куда. Дмитрия Головина — тоже.

Но на этом мое знакомство с историей убийства Зинаиды Николаевны не кончилось. Меня в 1948 году привезли в лагерь на Воркуту и взяли работать в театр. К величайшему своему удивлению, я узнала, что в театре на сцене играл сын Г оловина — тот самый — и что сидел он по статье 58—10, то есть за «антисоветскую агитацию», а вовсе не убийство. Ведь в Воркутинский театр не брали людей, 49 сидевших за убийство и ограбление. Но сына Головина я в театре не застала: его уже куда-то увезли...

Но и это еще не конец. Вдруг в наш театр взяли в рабочие сцены прибывшего откуда-то по этапу родного брата Дмитрия Головина. Это был старик, почти беззубый, жалкий, бесконечно несчастный. Он боялся разговаривать, тем более упоминать о брате или племяннике. Но мне он как-то раз шепнул, что всех Головиных и жен их арестовали и сослали. Об убийстве Зинаиды Николаевны никто из них понятия не имел! Но между собой они ругали Сталина с его прихвостнями, да и в Большом ругали его — это-таки правда. Бедный старик... Он потом тоже исчез... Мы ведь, заключенные, никогда не знали, куда по этапу увозят людей. Ложь стеной стояла вокруг нас. Мы чуяли сердцем эту ложь, а спрашивать боялись, страшась пуще всего вторичного «лагерного» срока. Что было в дальнейшем с несчастным молодым талантливым актером Головиным, которому приписали такое страшное убийство, — я пока не знаю. Пока... Ибо порой истина всплывает, как бы глубоко ее ни прятали. По пословице: «Бог правду видит, да не скоро скажет». Страшное то было время!..