Про Эскуриал
В Мадриде после выставки Цаплина в Музее современного искусства к нам однажды пришел с визитом испанец. Не помню его фамилию. Он принес Цаплину подарок: книгу, которая называлась «Неизвестная Испания», — собрание великолепных фотографий. И сказал: «Сеньор Цаплинэ, ваше искусство великолепно. В знак моего уваженья к вам и признательности я хочу показать вам дворец Эскуриал — музей, где собраны замечательные картины, и в частности лучший Эль Греко: «Святой Маврикий благословляет полководца». Разрешите заехать за вами на моей машине в день, который вы назначите, и мы поедем туда». Цаплин назначил день.
Дул сильный ветер, погода стояла серая, холодная. Мы мчались по скалистому плоскогорью. Кругом высились скалы и бурые холмы, на которых клочками рос колючий кустарник. Все было коричневосерого унылого цвета. Безлюдно и мрачно. Кастилья. И вдруг после крутого поворота на сороковом километре от Мадрида перед нами вырос на голой равнине одинокий дворец. Эскуриал. Огромное четырехугольное, скучное в своих пропорциях и величественное по масштабу здание из серого гранита. Удивительное впечатление от полного одиночества — неожиданность возникновения Эскуриала на голом, унылом плоскогорье! Сеньор начал стучать в ворота. После долгого ожидания ворота отпер монах. Наш испанец назвал себя. Несмотря на то, что Эскуриал был закрыт для посетителей, монах, с врожденной испанской любезностью, очевидно, заранее условившись с нашим испанцем, согласился показать советскому скульптору, как он выразился, «сокровища Эскуриала». Мы вошли в мрачный внутренний дворик, похожий на каменный мешок. С погребальным звоном открылась кованная железом дверь Эскуриала. По бесконечным узким коридорам монах провел нас в залу, где висели картины. Меня поразило, как выл ветер, когда мы шли коридорами, — то как вопли умученных людей, то как тонкие печальные звуки флейты. Казалось, все здание пронизано безвыходной тоской, и ни души, кроме нас и монаха. Цаплин разочаровал испанца своим восторгом не перед огромным Эль Греко, а перед небольшой картиной Ван-дер-Вельде. Отдельно висел изумительный Тинторетто. Но Цаплин не обращал внимания ни на него, ни на Эль Греко, ни на Тициана, ни на Веласкеса — он был поглощен ван-дер-вельдовским полотном, на котором были изображены пятеро или шестеро фламандцев. Мы прошли в библиотеку, по стенам в шкафах и на дубовых столах стояли и лежали огромные фолианты — на постаментах высились большие глобусы — земные шары, удивительно и прекрасно разрисованные. Эта зала и та, где висели картины, показались мне светлыми островами в унылом огромном дворце — боже, какая скучная и мрачная душа создала Эскуриал и обитала в нем... Мы смотрели покои короля Филиппа II. Постель, обитая кожей, на которой он лежал, весь в язвах. Скребок, которым он скреб себе тело. Короля выносили в ложу, выходившую в собор Эскуриала, — черный, мрачный, с лиловой бархатной от потолка до полу завесой. А под полом собора склеп, где покоится тот самый король с чадами и домочадцами... Показал нам монах и знаменитое «Распятие» работы Бенвенуто Челлини — в человеческий рост тело Иисуса Христа, из слоновой кости на кресте черного дерева. Нам с Цаплиным было страшно смотреть на эту антитезу искусства, на страшное по натурализму бедное человеческое тело... Но кубки работы Челлини в отдельном шкафу у подножия «Распятия» переливались драгоценными камнями и перламутром и вопили о том, что сей великий разбойник был великим художником. Бесконечные скучные комнаты короля, покои его дочерей и жен, скудные, холодные. И унылый вой ветра! Пронизанные холодом серого камня, безысходным унынием дворца несчастного и страшного короля, мы вышли из Эскуриала измученные. И чуткий испанец быстро помчал нас в простой придорожный кабачок; там в камине трещали дрова, было людно и тесно, и за треногим столиком мы пили подогретую манзанилью и шоколад с сахарными палочками. И ели жирные, хрустящие «чуросы». На душе воцарялось тепло. Чудесный народ эти испанцы!
Свободное копирование
