Долгое будущее - 9

24 июля

Гражданская война бушует в Испании. Я пишу эти трафаретные слова, но вижу, вижу, как бушует эта война, сметая с земли красоту и благородство испанских городов, моих людей — простых испанцев, может быть, самых настоящих, самых «качественных», что еще живут в этом «страшном мире», который люди устроили себе на земле...

Кадиз бомбардировали. Бомбардируют Толедо — древние стены и мосты, собор, дом Эль Греко; кабачок на углу, где когда-то Сервантес писал «Дон Кихота». Я не люблю Эль Греко, — глазами и умом я признаю его великим художником, но сердцем я не люблю его интеллектуальную эмоциональность, его истерическую «отвлеченность», холодность и изысканность — не ту изысканность, которая сродни мне, но ту — от «аристократизма». От Эль Греко мне чуть-чуть противно, как было противно от Джо Фостера и от утонченных англо-американских «интеллектуалов». Мне трудно «думать» мозгом. Я не «думаю» про людей, про искусство — я чувствую их. Умные Дороти, Джулия Нейман считают меня глупой — я знаю. Но я только улыбаюсь про себя. Если б они знали, как я презираю их стиль «ума», презираю — не то слово: скорей, отношусь с юмором. Они обе до такой степени не артистичны!

Что я люблю в живописи? Итальянцев XV — XVI веков — больше всех и всего. В Лондоне я ходила в Национальную галерею, чтобы хоть час побыть счастливой и позабыть о Луи Фишере и о будущем. Луи — американец, знаменитый журналист и писатель, написал большую книгу о Ганди. Глубина и очарование этих «святых» 14 полотен давали мне силу жить дальше. Это правда. Я забывала, что я беременна, что Цаплин страшный, что Луи не любит, что в Астурии восстание, что Лондон уродлив и мрачен, что ребенок будет «незаконнорожденный» и, может быть, ему будет плохо от этого. Я сидела и смотрела на картины Джотто, Беноццо Гоццоли, и от них на меня нисходило счастье. Я никогда не думала, почему это так, — просто мне вправду от них делалось физически хорошо, и я переставала мучиться думами о будущем. В ту пору я очень мучилась душевно, а кроме того, меня от многого тошнило, особенно от джаза! Странно — вообще я джаз всегда любила, но в ту пору совершенно не могла его слушать. В Лондоне его всюду играли, особенно вечерами по радио. А вот в Национальной галерее, у примитивов этих, — действительно что-то будто из них лилось на меня — прекрасное, высокое!

Однажды Цаплин в Мадриде на целый день ушел в музей Прадо. Он вернулся наэлектризованным, не подберу другого слова, так как два-три раза за нашу с ним жизнь видела, как волосы у него стояли дыбом, а глаза горели, как два ярких фонаря. Вот таким он вернулся и сказал мне: «Ну, сегодня я видел самую прекрасную картину в мире. Писал ее неизвестный художник, XV — XVI века. Мадонна с ребенком». Я сказала: «А где она?» Мне было интересно, какую же картину Цаплин считает самой прекрасной в мире. Он сказал: «Пойди да найди. Угадай-ка мою картину». И я решила пойти и найти. Мне захотелось понять, знаю ли я Цаплина как художника. Назавтра я с утра пошла в Прадо. Там тысячи картин! Но старые мастера XV — XVI веков были внизу — зала за залой. И я знала, что искать надо среди них. Я не помню, долго ли я искала, по-моему, не очень долго. Я вошла в небольшую круглую залу и среди картин увидела, почувствовала, что одна из них — именно та, о которой Цаплин говорил. Небольшое, довольно темное полотно. Мадонна с ребенком. Мадонна смуглая, некрасивая, наверное, простая горожанка, но такое глубоко серьезное, задумчивое лицо женщины и такая нежность к ребенку. И такое все «без прикрас», без «красоты»... Да, Цаплин прав был, эта картина была воистину прекрасна. Я пришла домой, повела его в Прадо, к Мадонне. «Вот эта», — сказала я. «Да», — сказал он.

Мы с ним в искусстве — об искусстве — очень одинаково чувствовали. Но это он открыл мне ключ к живописи, он показал мне, в чем именно заключается «подлинное» в искусстве, и, раз приняв это — а я чувствовала, как он прав, — я уже во всем этот «ключ» видела или не видела.

У самого Цаплина были скульптуры — так сильно «то самое». Особенно его звери, рыбы, птицы. Нам с Цаплиным было хорошо вместе, когда мы бывали на выставках или в музеях. А в театре, на прогулках, на людях и вообще в повседневной жизни это было ужасно! Он меня ревновал, по-моему, даже к неодушевленным предметам... А подозрительность его и мрачность! И вечная динамичность — он весь как электрический аккумулятор!

Около Прадо был собор. Мы пошли туда с Марго и Джо Фостером в рождественскую ночь — в полночь была церковная служба. Величавая пышная служба, и все сияло золотом, бархатные темнолиловые и пурпуровые одежды на священниках, народу множество, торжественно играли на органе хоралы — и вдруг! — в органный хорал ворвался голос, и все стихло, и голос пел, как поют арабы в пустыне — древний восточный напев, переливаясь, замирая, дико так, из глубины веков. Это было невероятно! Называется это «сайетас». И, по преданию, так пели волхвы у яслей младенца Иисуса, когда их привела к нему рождественская звезда. Испания... Желтое, черное, лиловое... Коррида и Хуан Бельмонте. Лолита Гранадос в захудалом кабачке в Севилье, где среди посетителей разгуливали голые проститутки. Как она танцевала! Она плясала, и гремели овации... (Сеговия! А Кардоба — вся!) В кабачке сидел простой люд, и до нее выступали другие — голенькие красотки — на них обращали мало внимания. Мне стало так неловко, что мы поднялись уходить, но лакей остановил нас: «Сейчас будет танцевать Лолита Гранадос! Она понравится сеньоре!» И на сцену вышла в дивном андалузском платье с оборками талантливейшая танцовщица. И наступила тишина. Она танцевала, и разразилась овация! Ей кричали: «Браво, брависсимо!» Да, это был дивный танец! Так любят человека, как я любила Испанию. Идти по земле этой испанской и ощущать полное счастье, прочное, как почва под ногами, и воздушное, как небо. Идти и знать: как я счастлива! Какое было счастье иметь глаза, чтобы видеть красоту и благородство тогдашней Испании!

Вчера я была на Украинской выставке. Там был один — Хвыля по фамилии. Какой-то «большой человек». А платья на выставке — ну какие — красота! Их не разрешено продавать. Я к нему подошла и сказала, что хочу одно платье купить. Он говорит: «Хорошо. Для вас только. Завтра в четыре часа дня я буду здесь вас ждать». Но я не поеду. Уж очень он «так» смотрел, бог с ним, хоть и интересное у него лицо. Но платья! По белому вышито черным. И другие — черным с красным, и еще другие прелестной пестрой расцветки. Еще расписные печки мне понравились. И ковры! Ну что за прелесть! На них букеты — не яркие, а прямо Ренуар да и только. И смешная милая посуда. Хорошая выставка. Меркуров — плохой скульптор, я видела его скульптуры: глупые, хотя и огромные. Но человек он интересный, очень живой внутри. Цаплин с ним до хамства невежлив. Чую, что от зависти, а не потому, что тот плохой скульптор. Меркуров здесь богат и «знатен». А он к Цаплину с огромным восхищением относится.

Зато вместо украинских я купила четыре старинных русских костюма в комиссионном магазине на Таганке. Тамбовская губерния, Рязань и Мордва. Великолепие! Одно — черное: юбка и безрукавка, а по черному нашито красное сукно и золотой позумент и маленькие блестяще-медные кружочки. И белое платье — с лапами из золота-серебра — ало-зелено-черного. Украинские вещи цветастые, прелестные, веселые. А в русских строгость, серьезность — фантастическое, дикое, даже мрачное что-то. Вот я — русская, а разве я знала, какое варварское великолепие костюмов носили русские крестьянки — мои сестры. Как они выглядели, должно быть, по воскресеньям! Недаром Цаплин говорил, что женщины из его деревни были самые красивые, каких он когда-либо видел.