Мы нередко - и допоздна - бродили с ней по городу. Так повелось почти с первых же дней… Наташа показывала мне старую Москву - запутанные переулки, глухие дворики, обветшалые, расписные особняки и церквушки - и удивлялась: как это я смог так основательно все позабыть? А ведь я, по сути дела, никогда и не знал хорошо Москвы; раннее мое детство прошло в дачном поселке, затем началась война, и стало не до прогулок. Ну, а после мне выпали иные пути… И теперь я, бродя по Москве, испытывал двойную радость. Радость узнавания, новизны - и щемящее, странное, какое-то восторженное, почти религиозное чувство близости к этой девочке. Мне было радостно - до дрожи, до головокружения - ощущать ее рядом, слышать запах ее, прикасаться к ней, как бы невзначай… И глядеть на нее, на этот профиль - с черной челочкой, чуть вздернутым носом и припухшей нижней губою, и ямочкой на щеке, и тугим завитком над ухом.
Как-то раз, утомясь от долгой ходьбы, мы завернули в крошечный, заросший сиренью, арбатский скверик. Спугнули в зарослях какую-то парочку. И с ходу заняли освободившуюся скамью. Я закурил, Наташа - с коротким вздохом - прижалась ко мне, прильнула плотно… И вот тут состоялся первый наш поцелуй.
- Ты знаешь, а я ведь - не умею, - прошептала она; нет, скорее дохнула, раскрыв теплые мягкие податливые свои губы. - Не знаю, как надо целоваться по-настоящему.
И я, обнимая ее, почувствовал, что я тоже - не умею. Не знаю, как надо… Я словно бы сразу разучился, забыл. Забыл, несмотря на весь мой опыт и знание женщин… Но очевидно здесь, сейчас, происходило нечто совсем другое.
- Тебе, наверно, смешно, - продолжала она прерывистым шепотком, - но я еще ни с кем вот так - всерьез…
- Ни с кем? - прищурился я недоверчиво, - почему? Ведь есть же, наверное, знакомые ребята?
- Разумеется, - усмехнулась она. - Ребят полно. Но как-то так все получалось…
- А что ты, кстати, нашла во мне? Лично - во мне?
- Не знаю. Просто - ты не похож на других.
Наташа умолкла, и снова я ощутил теплоту ее дыхания и влажный, скользкий холодок зубов… Внезапно она спросила - быстро глянув на меня из-под пушистых ресниц:
- Послушай-ка. А ты - убивал?
- Да как тебе сказать. - Вопрос удивил меня, озадачил. И я растерялся на миг. - Мне как-то непонятно - зачем это тебе?
- Но все же, - интересно! Скажи, скажи: это случалось?
- Ну, если хочешь, - нехотя кивнул я. - Бывало… Случалось… Я ведь всю жизнь свою, в общем - то, прожил - как на войне. Но я никогда не трогал безоружных, беспомощных. Никогда - запомни! Если уж и случалось, то только с врагами. С настоящими врагами. С теми, кто сами за мной охотились. А таких щадить нельзя - это старая солдатская заповедь. Ну, и вот…
- Ну, и вот тебе объяснение, - сказала она сейчас же. - Ты спрашиваешь: что я нашла в тебе?.. Почему?.. Потому что ты - такой. И я тебе верю. Хоть папа и говорит…
- А что он говорит? - насторожился я.
- Да пустяки, - стесненно сказала она. - Просто - что ты, мол, человек опасный… Но я же вижу, понимаю. Сколько тебе, наверное, пришлось пережить и выстрадать!
Вернулись мы на сей раз позже обычного. И стоя на лестничной площадке, нашаривая ключ, я проговорил, с тоскою глядя на нее:
- Черт возьми, что за жизнь у нас нелепая! Проводим время на улице, на стороне, а дома каждый сидит взаперти, отдельно… Под замком - как в тюрьме! Слушай, милая, приходи ко мне нынче ночью. Или давай, я сам - к тебе…
- Что ты, что ты, - испуганно затрясла она головой, - как можно!
- Но почему? Если ты меня действительно любишь… Двери-то наши - рядом.
- А про папу ты забыл? Он же ведь не спит.
- Как не спит? Хотя - да… Я тоже как-то заметил. У него что же, манера такая? Он, может, болен?
- Да нет, - сказала Наташа, - это у него недавно началось. С тех пор, как ты появился.
- Значит все - из-за меня?
- Ну, да. Как ты не понимаешь!
- Но чего он боится-то?
- Да вот именно этого… - Ресницы ее дрогнули, на щеки взошел медленный румянец. - Того, о чем ты только что говорил… Папа тоже ведь не дурак! И он теперь специально не спит - следит за нами. Караулит каждую ночь! А днем - отсыпается. Из-за этого он и на службу перестал ходить; взял внеочередной отпуск за свой счет…
Разговор этот велся глухо, на полутонах. Покосившись на дверь, Наташа поморщилась. И потом - просяще, поспешно, ласково:
- Знаешь, - сказала в половину голоса, - мне и сейчас не хочется, чтобы нас видели вместе. Все-таки - поздно! Сделаем так: я войду, а ты покури тут, побудь. И погодя
- через полчасика… Ладно?
Обстоятельства эти вскоре стали известны и моей матери, и однажды, при встрече, она спросила меня:
- Что у тебя происходит с Наташей?
- Да ничего особенного, - пожал я плечами, - дружим… гуляем…
- Смотри! - Она погрозила пальцем. - Не испорть девочку. Наташка ведь еще маленькая, глупая, еще даже школу не кончила.
- Я вовсе не собираюсь ее портить, - возразил я, смутясь и, одновременно, раздражаясь. - С чего ты это взяла?
И потом - потянувшись за папиросами:
- А кстати, сколько же ей лет?
- Семнадцатый пошел…
- Ну, не такая уж и маленькая, - пробормотал я, закуривая.
- Но все же - еще несовершеннолетняя, учти, - сказала строго мать. - Тут ты можешь нарваться на историю… А тебе только этого не хватает! Почему ты всегда ищешь сложности?
- Ничего я не ищу, - отмахнулся я. - И вообще, кто тебе сказал - Ягудас?
- Да, - кивнула она. - Звонил на днях. Он беспокоится. Боится тебя… А я теперь тоже боюсь - за тебя самого!
- Что это вы все такие напуганные? - сказал я. - Не пойму. В чем, собственно, дело? Ну, есть девочка… Неиспорченная, кстати! И у нас с ней - хорошая дружба. Скорее даже - любовь… Да, да, любовь!
- Любовь под одной крышей, - сказала, поднимая брови, мать.
- А хотя бы. Какая разница? Если все у нас с ней пойдет хорошо, и если я, в дальнейшем, развернусь, устроюсь…
- А как у тебя вообще дела, - перебила она меня. - Есть какие-нибудь новости?
- Да пока никаких, - признался я нехотя, - но с другой стороны, это понятно. Я ведь только еще начинаю: разношу по редакциям стихи, знакомлюсь со средой. В моем деле очень важны творческие контакты, - надеюсь, ты понимаешь? Ну, вот… А на это требуется время.
- Между прочим - о контактах, - сказала она быстро. - Чуть не забыла… Прости! Я недавно разговаривала - знаешь с кем? С Василием Казиным. Есть такой поэт.
- Ну, как же, - Казин! Поэт знаменитый! И если не ошибаюсь, он знал когда-то отца?
- Они вместе начинали, - пояснила мать, - еще в период «Кузницы». И вообще дружили. Ах, тогда веселая была пора! Казин бывал у нас, даже ухаживал за мной…
- Ага! - Я прищурился усмешливо. - Интересно.
- Так вот, он будет рад с тобой повидаться. Узнал, что ты - пишешь, и заинтересовался. Я дала ему телефон и адрес. Но что ты все ухмыляешься?
- Просто так, - сказал я, - без задних мыслей. Но, конечно, подумал кое о чем… Подумал…
- О чем же? - спросила она подозрительно.
- Да хотя бы о том, как несправедливо все устроено. В сущности, каждый ведь - грешит, позволяет себе, что хочет. Но почему - то позволяет именно - себе, а не другим! Другим - нет… Тут сразу же начинаются проповеди.
- Но при чем здесь Казин? - спросила мать растерянно и словно бы смущенно. - Если ты полагаешь…
- Я вовсе не о нем, - сказал я, - и не о тебе… Я - в принципе! Ведь что сейчас творится? Все почему - то восстали против нашей любви и все в ней видят только плохое. А на наши чувства всем, в сущности, плевать! Почему? Может, потому, что каждый судит по себе? Взять хотя бы того же Ягудаса… Он что, по-твоему, святой?
- Да уж нет, - усмехнулась она, - никак. После развода с Наташиной матерью у него было много историй. Доходило даже до скандалов… Я кое-что знаю, все-таки - соседи.
- Ну, вот. А тут он - видишь ли - против!
- Что ж, он отец. И, согласись, имеет резон…
- А-а-а, резон, - запальчиво возразил я. - Какой резон? А впрочем, конечно. У него есть какие-то свои расчеты… Может, он мечтает о другой партии для Наташки… Словом, я его лично не устраиваю, понимаешь - лично!
И затянувшись, закутавшись в дым, я погодя, спросил - заглядывая ей в лицо:
- Ну, ладно, он - это дело особое… Но ты-то, ты - то чего боишься - а? Скажи!
- Ах, не знаю, сказала она, отводя и пряча взгляд. - Достаточно того, что Наташа - из этой фамилии, из этой среды… Не связывайся ты с ними, ради Бога! - Она как-то вдруг посерьезнела, погрустнела, завяла. - Во всяком случае, я предвижу неприятности… И если Ягудас против, как ее отец, то я тоже против - и очень! - как твоя мать.
Свободное копирование
