Вскоре мы уже шагали по шумным, залитым январским солнцем, улицам города. Адрес удалось отыскать легко; его сообщили нам в первом же книжном киоске. И пока мы шли, продираясь сквозь людскую толчею, я перебирал в памяти те самые стихи, которые должны были быть отосланы в Красноярск Левицким. В тетрадке, оставленной у него, записано было немало! Там имелись (это мне помнилось отчетливо) тексты некоторых моих песен, а также - короткие пейзажные зарисовки, лирические миниатюры… Блатные и лагерные песни, как я понимал, пригодиться в данном случае не могли. Да и вряд ли их кто-нибудь смог бы здесь по-настоящему понять! Зато миниатюры годились для печати бесспорно. И я со вкусом повторял их мысленно, бормотал про себя: "В ночь росой обрызгана трава. Плачет рысь, да ухает сова. Свет зарниц загадочный и зыбкий. А меж хвойных лап такая мгла! Очень просто ночью, по ошибке, прикурить от вспышки рысьих глаз!" Вообще, если говорить о колорите, то в стихах моих преобладал, в основном, - ночной, какой-то тревожный… Я раньше не обращал на все это внимания. И теперь вдруг забеспокоился: а не помешает ли это? Не покажутся ли кому-нибудь стихи мои чересчур уж мрачными? В самом деле: какую вещь ни возьми - всюду та же палитра, одно освещение: "Слышишь? Козодой трубит в трубу. Наступает вечер, как солдат, - серый и зеленый, и во лбу у него - полярная звезда. И трубит, и в сумрачном дыму, плачет козодой среди чащобы… Он - поэт! Иначе для чего бы при луне всю ночь не спать ему?" Или вот такое, например, стихотворение; вроде бы уж не ночное, рассветное, но все равно, окрашенное в пасмурные тона: "Пролилось в распадок глухоманный молоко таежного тумана. На востоке звездочка слиняла. Сыростью пропахли зеленя. Ты навек, Сибирь, околдовала белыми туманами меня!"
А все-таки это неплохо звучит, - думал я. "Молоко таежного тумана". Или: "прикурить от вспышки рысьих глаз". Неужели они там, черт возьми, не оценят? Нет, не может быть - должны оценить, должны! Невольно предался я сладким мечтам, воображая, как все это будет, как произойдет… Вот я вхожу, представляюсь. Услышав мое имя, местные знаменитости тотчас обступают меня, цитируют мои вирши и дивятся: откуда он взялся, такой талантливый парень из народа?
Главного их начальника, руководителя здешнего Союза, я уже, кстати, знал. Имя его было - Сергей Сартаков. Еще будучи в заключении, на Севере, я однажды разыскал в лагерной библиотеке его роман "Хребты Саянские". Прочел и, признаться, огорчился. Три огромные книги романа посвящены были партийной борьбе в предреволюционной Сибири; они показались мне на редкость скучны и безмерно затянуты. Но, может быть, подумал я тогда же, слаб не роман - слаб я сам; очевидно, я просто еще не созрел для настоящей, большой, серьезной литературы! Встреча с Сартаковым представлялась мне так. Литературный этот босс пожимает мне руку, произносит всякие лестные слова и затем - со вздохом удовлетворения - предлагает мне свое кресло. Наконец - то можно уйти на покой; пришла достойная творческая смена!.. Ну, насчет кресла я, конечно, переборщил, и если и думал так - то с юмором. Но все же будущее рисовалось мне в радужных тонах. И твердо веруя в него, я с сожалением покосился на моих спутников: понимают ли они, дети природы, что происходит? Чувствуют ли - с кем сейчас идут?
Гога мелко семенил, ссутулясь, вобрав голову в плечи. Воротник его тужурки был поднят, шапка низко надвинута на глаза, - виден был только острый, пошмыгивающий носик, с повисшей на конце его капелькой. Товарищ его, наоборот, шагал размашисто, отворив телогрейку, бойко поглядывая по сторонам. Лицо у него было своеобразное: выпуклые надбровные дуги, обезьяньи, широко разверстые ноздри, большая, мясистая, розовая пасть.
Н-да, с такими личиками при дневном свете появляться рискованно, - отметил я машинально. - Зачем я, дурак, потащил их с собой? Представляю, какой будет переполох в Союзе, если я завалюсь туда с этим зверинцем…
Гога внезапно сказал, останавливаясь на углу:
- Слушай-ка, а нас, вообще-то, пустят туда?
- Н-не знаю, право, - замялся я. - Не представляю - какие тут порядки? Конечно, организация это строгая, официальная…
- А и верно, - встрепенулся Ноздря. - Это ведь контора! - Он наморщился в сомнении. - А я, брат, не люблю в конторах ошиваться… Давай-ка мы лучше на улице подождем. - Он посмотрел на меня. - Ась?
- Что ж, ладно, - отозвался я с видимым облегчением. - Побудьте где-нибудь поблизости. - Я указал на ближайший подъезд. - Ну, хотя бы вот здесь. В затишке.
- Ты ведь недолго будешь? - поинтересовался, закуривая, Ноздря.
- Да нет - небрежно отмахнулся я. - Ну, познакомимся, конечно, обнюхаемся - для начала… Мне главное выяснить: как там мои стихи? Может, их уже к печати готовят… Эх, братцы. - Я широко улыбнулся, не в силах сдержать распирающей меня радости. - Если это так, ох и гульнем же мы, ох и гульнем!
- Само собой, - сказал Ноздря. - Дело святое. Тебе, небось, сразу же и гроши отвалят…
- Вероятно, - сказал я, - вероятно. А почему бы и нет?
Я, между прочим, был в ту пору настолько наивен, что даже не знал, как, собственно, платят поэтам? Как это вообще делается? Где и при каких обстоятельствах получают они гонорары? Весьма возможно, что так оно и происходит: автор является в писательскую свою контору - и с ходу получает пачку ассигнаций; легко и безболезненно набивает мошну…
Стало быть, мы ждем, - кинул Гога. И засеменил к подъезду. И уже оттуда, из полумрака, махнул мне рукой. - Иди, давай! Хватай фортуну за вымя!
"НЕ ХОТИТЕ ЛИ ПОСОСАТЬ"
"Красноярское отделение Союза писателей РСФСР", - как значилось на табличке, приколоченной к воротам дома, - помещалось во дворе, во внутреннем строении, на третьем этаже. Я взлетел по лестнице одним махом, как на крыльях. И вдруг на какое-то мгновение ослаб, заробел. Я и сам не понимал - чего я испугался? Но, честное слово, если бы на улице меня не ждали приятели - я бы тотчас сбежал, ретировался незаметно… Однако отступать было уже нельзя! И весь напрягшись, и задержав дыхание (как если бы я собрался нырять в ледяную воду), я приблизился к двери и постучал.
На стук сейчас же отозвался высокий, резкий женский голос. «Войдите», - прокричала женщина. Я толкнул дверь, вошел в просторную светлую комнату и увидел сидящего за столом человека в мышином костюмчике - пожилого, заметно лысеющего, с одутловатым, благообразным лицом.
Никакой женщины здесь не было; голос принадлежал ему. И странным этим, тонким голосом, он сказал - поигрывая карандашом:
- Слушаю вас.
- Здравствуйте. - Я перевел дух. Снял шапку - скомкал ее в руке. - Извините. Мне нужен Союз Писателей… Это здесь?
- Да, да, - подтвердил он. - У вас какое-нибудь дело?
- Видите ли, - проговорил я нерешительно, - конкретного дела у меня, собственно говоря, нету… Просто - зашел… Хотел познакомиться… Ну, и заодно выяснить: получили ли вы мои стихи?
- Стихи? - Он поднял брови. - Вы поэт?
- В общем, да, - ответил я. И потупился застенчиво. - В какой-то мере…
- В какой же мере?
- Ну, вообще. Пишу… Подвизаюсь, так сказать.
- А простите, - ваша фамилия?
Я назвал себя. И посмотрел на него испытующе. К моему удивлению, никакой реакции не последовало; серенький этот человек держался невозмутимо, спокойно, чересчур спокойно! Лицо его выражало вежливую скуку - и только. Тогда я добавил медленно:
- Стихи были посланы вам, примерно, полгода тому назад. С севера - из Ермакова.
- Ах, с севера, - протянул он, оживившись, - да, да, да. Из Ермакова? Припоминаю.
Он указал полусогнутой ладонью на стул.
- Садитесь, пожалуйста.
- Да нет, - замялся я, - спасибо. Постою.
- Садитесь, - сказал он настойчиво. И сощурился - собрал у глаз лучистые морщинки.
- Или, может быть, вам уж так сидеть надоело, что и думать об этом тошно? Ничего, не стесняйтесь. Я все понимаю.
И потом - когда я уселся:
- В Ермакове, если я не ошибаюсь, находится управление 503 стройки…
- Ну, в Ермакове не только управление, - пожал я плечами, - не только. Поселок огромный, жителей много. К лагерной стройке имеют отношение далеко не все.
- Но вы-то ведь имели? - Крошечные белесые глазки его уперлись в меня - обшарили с головы до ног и прикрылись бровями. - Были именно там, ведь так?
Вот этого вопроса я боялся больше всего. Мне вовсе не хотелось представать перед писателями в качестве бывшего зэка. Черт возьми, - подумал я тоскливо, - неужто он все знает? Ах, как это некстати. Но откуда он мог узнать? Каким образом? Или просто - догадывается? Машинально - досадливым жестом - провел я ладонью по голове. И тотчас отдернул руку. Голова была колючая, коротко стриженная, типично арестантская; я совсем забыл об этом!
Ну, конечно, - понял я, - конечно. Любой дурак догадается. Из Ермакова, да еще с такой прической - кем же я могу быть?!
После короткого молчания я сказал - с трудно сдерживаемым вздохом:
- В общем, да. Как вы правильно подметили, я оттуда. Со стройки. Но теперь все кончено, я освобожден, начинаю новую жизнь и хочу всерьез заняться литературой.
- Что ж, намерения ваши похвальны, - проговорил он рассеянно, вертя в пальцах карандаш, постукивая им о край стола. - Похвальны. Но это, так сказать, - в перспективе. А конкретно, что вы намерены делать? Чем заняться? Где жить?
Он подался ко мне - простер руку.
- У вас, вероятно, имеется при себе какой-нибудь документ, справка об освобождении…
Я почувствовал внезапное раздражение. И глуша его, сдерживаясь, изобразил на лице своем небрежную светскую улыбочку:
- Справочка имеется - как же иначе! Но вы…пардон… вы кем же тут работаете?
- Ответственным секретарем отделения, - сказал он, озаряясь ответной улыбкой. - Мое имя - Сергей Сартаков!
Я был искренне удивлен; писателей я представлял себе иначе! Творческая работа никак - в моем воображении - не сочеталась, не увязывалась с подобным обликом.
- Сергей Сартаков, - пробормотал я, - ну, как же, как же! Знаю. Читал. Так вот вы какой…
- Где же вы меня читали, - поинтересовался он, - там, на севере?
- Там.
- А где вы, кстати, были - на каком участке? - спросил он, выказывая пугающую осведомленность, на 18-ом километре, под Игаркой, в самом Ермакове? Простертая его рука по-прежнему лежала на столе - ладонью вверх. И задав этот вопрос, он сложил пальцы щепотью - пошевелил ими выразительно:
- Все-таки, позвольте взглянуть…
Я извлек из кармана и протянул ему справку. Он прочитал ее внимательно. И потом - судя по пробежке глаз - еще раз. И аккуратно сложив бумажку, вернул ее мне со словами:
- Стало быть, место поселения у вас - в Хакассии… Так вот, мой вам совет: не задерживайтесь здесь, не болтайтесь попусту! Отбывайте в Абакан и устраивайтесь там где-нибудь. Человек вы молодой, энергичный, физически крепкий; трудности для вас нипочем. Если уж вы хотите начинать новую жизнь, так начинать ее надо по правилам, чтоб все было в порядке, в полном соответствии с законом! Работайте, становитесь на ноги. А литература от вас не уйдет. Она подождет - литература… Между прочим, в Абакане имеется областное книжное издательство, своя пресса, местное отделение ССП. Словом, все, что нужно для вас! Поработайте, обживитесь, а потом свяжитесь с тамошними товарищами - они, я полагаю, поддержат.
В этот момент гулко хлопнула входная дверь. На пороге возникла рослая, румянолицая женщина в платке и плюшевой шубке. Сартаков сейчас же прервал монолог и поворотился к ней, поджимая губы.
- Долгонько. - Он коротко глянул на ручные часы. - Долгонько… Уже четверть двенадцатого! Это что же - до сих пор совещание тянулось?
- Да почти что так, - отозвалась женщина, - сами, небось, знаете, как бывает в редакциях! Я уж замаялась, ждавши. Ну, а после, по пути, в магазин заглянула. Там тюль выбросили…
- Но с главным-то, все же поговорила?
- Ага, - кивнула она, разматывая платок. - Он сказал, что материал еще в наборе; как только будут гранки - зайдет с ними сам.
Голос у нее был низкий, густой, слегка отдающий в хрип и, в сущности, - совсем не женский. И прислушиваясь к их разговору, я подумал, что не худо было бы им поменяться друг с другом голосами; произошла, видимо, какая - то путаница, неувязка…
- Значит, зайдет сам, - задумчиво протянул Сартаков. - Ладно.
Он придвинул настольный блокнот, что-то чиркнул там карандашиком. И посмотрел на меня уже отчужденно, размышляя о чем-то дальнем, своем.
Беседа закончилась; пора было прощаться. Поерзав на стуле, я сказал:
- Как же, все-таки, обстоят дела с моими стихами? Вы получили их?
- Что? - Он шевельнул бровями. - Стихи? Ах, да… Стихи… Получил, да, да. Только вот не знаю где они… Дело это давнее, а хлопот у меня - выше головы.
- Но каково ваше мнение - вот, что мне интересно! Если вы, конечно, прочли их…
- Я, видите ли, сам рукописи почти не читаю и авторов не консультирую, - пояснил он доверительно, - некогда. Для этого у нас имеются специально назначенные товарищи. - Он поморщился, потер пальцами лоб. - Кому-то я, по-моему, их давал… Но
- кому?
Он поискал глазами секретаршу (она копошилась в шкафу - перебирала объемистые газетные подшивки) и затем спросил высоким своим, жиденьким голосом:
- Кому мы давали стихи Демина - не помнишь? Ну, те, что были присланы из поселка Ермаково - в прошлом году, кажется, весной?
- А никому, - последовал быстрый ответ.
- То есть, как - никому?
- Так… Вы же сами вложили их в папку для макулатуры.
- Не может быть. - Он слегка смутился. - Какая-то ошибка получилась… Ну, ладно. А папка эта где?
- Сожгли, - густо сказала секретарша, - как всегда. Сами знаете, куда мы макулатуру деваем… В печку!
- Ай-яй, - пробормотал Сартаков, - вот незадача! - Он обращался ко мне - но глаз его я теперь не видел; они ускользали, прятались. - Вы уж извините… Сам не пойму, как это получилось! Вероятно, в спешке вложил не туда - а они, видите, поторопились…
Я поднялся, стиснув зубы, медленно достал пачку папирос. Вскрыл ее с треском. Нащупал папироску неверными прыгающими пальцами.
- А вот курить здесь, уважаемый, нельзя, - ласково сказал Сартаков. - Не терплю табачного дыма. И сам не курю и другим не советую. Курево - яд. Да, да. Гораздо лучше - вот это!
С ловкостью фокусника извлек он откуда-то жестяную коробочку с монпансье, щелкнул ногтем по крышке; открыл ее и, достав конфету, бросил в рот.
Затем - радушным движением - протянул коробочку мне:
- Не хотите ли пососать?
- Нет, - сказал я, не разжимая зубов, - нет, мерси. Не люблю сосать… Предпочитаю яд.
Свободное копирование
