Зал ожидания был переполнен, набит битком. Вокзал жил своей обычной - бездомной, суетной жизнью. Кто-то спал, прикорнув средь мешков и корзин, кто-то закусывал, расстелив на лавке засаленную тряпицу. В углу четверо солдат (судя по всему - отпускники) - молодые, вихрастые, в распоясанных гимнастерках, в шинелях, небрежно брошенных на плечи - шумно резались в карты. Играли в подкидного, но не на деньги, а - в «носы». Проигравшему били картами по носу; он сидел, наморщась, запрокинув лицо, а остальные, сгрудясь вокруг, считали удары и сердито кричали, чтоб не ворочался. Рядом с солдатами помещалась баба в мохнатом платке; она деловито грызла подсолнухи, засевала пол трескучей шелухой. Поодаль еще одна - помоложе - кормила ребенка, выпростав грудь, подставляя ему коричневый сосок, а тот отворачивался и лопотал что-то, и хныкал пронзительно, и глядя на все это, я понял, что здесь мне ни отдохнуть, ни выспаться не удастся. И вздохнув, отправился в буфет.
Он уже открылся, по счастью; наконец-то я мог сесть, развалиться, вытянуть занемевшие ноги! Наверное у меня был неважный вид, потому что официантка, подошедшая ко мне, спросила участливо:
- Вам плохо?
- Нет, - пробормотал я, пытаясь изобразить улыбку, с трудом шевеля занемевшим ртом, - просто устал. Вот похмелюсь - и все пройдет. Тащи-ка, милая, водочки графинчик! Ну и какую-нибудь закуску, только - не холодную… С пылу, с огня!
Потом, налив стакан до краев, я усмехнулся мысленно: "Ну, как эта новая жизнь? Не слишком скучна? - спросил я себя, - не чересчур? Погоди, погоди, еще не то будет. Не заскучаешь. Нынешняя ночь - это лишь цветочки!" И подняв в непослушных пальцах стакан, я медленно выпил все до капли и шумно перевел дыхание. И на миг смежил ресницы, прислушиваясь к ощущениям. Горячая судорога сотрясла меня, прошла по жилам, по костям; стало хорошо и вольготно. Вот теперь я согрелся по - настоящему! И сердце тоже словно бы оттаяло, стукнуло гулко и наполнилось хмельным веселым звоном.
Тогда я, открыв глаза, потянулся к шипящей яичнице. И увидел давешних знакомцев - Ноздрю и Гогу. Они откуда-то возникли незаметно и теперь стояли возле столика - поглядывали на меня, ухмыляясь.
- Ну, ты даешь, - протяжно сказал Ноздря, - лихо тяпаешь, лихо!.. Только ты чего же - один? Давай с нами, ась? Он мигнул. - Не возражаешь?
- Садитесь, ребята, - я широко повел рукой, - о чем речь? Прошу. Наливайте.
- Только учти, - сказал, опускаясь на стул, Гога, у у нас грошей не густо.
- Что ж так? - поинтересовался я лениво, - фарту не было?
- Вот именно что - фарту, - пробормотал Ноздря.
Он бережно принял стакан. Сильно потянул в себя воздух сквозь зубы. Выпил, отдулся, помотал башкой.
- Фрайер пошел какой-то неприятный, - добавил он, нюхая корочку. - Покуда мы срок тянули - народ вконец испортился… Нервный стал, дерзкий, недоверчивый. Как тут работать?
- Опять же и рука отвыкла, - проговорил, насупясь, Гога. - Шутка сказать, пять лет на общих работах! Кайло да лопата - разве ж это подходящий инструмент? И он тоже потянулся к графинчику. И потом, хлебнув, сказал: - Вот так вот и теряешь квалификацию… Обидно.
- А вы кто же по специальности? - спросил я, - ширмачи, как я понимаю?
- Мойщики, - уточнил Гога. - На бану промышляем.
- Мойщики-банщики, - усмехнулся Ноздря. И легонько похлопал меня по плечу. - Ты же ведь сам, Чума, был майданником - нашу работу понимаешь…
Я понимал их работу! Я прошел когда-то в молодости добрую школу, познакомился со всеми воровскими профессиями и имел среди ширмачей немало друзей. Ширмачами обычно называются карманные воры, но это - общее, условное название. А сама эта профессия делится на различные жанры. И мойщики в данном перечне занимают особое место. Суть этой профессии заключается в том, что мойщик орудует не в магазинах и не в трамваях - как обычно - а на ночных вокзалах и в пригородных поездах. Поездные пассажиры - народ для карманника нелегкий. Деньги они прячут надежно, глубоко. Здесь зачастую приходится пользоваться бритвой - «мойкой». Отсюда и общее название - «мойщик». А сочетание этого названия со словом «бан» (что значит - вокзал) дает остроумное определение ремесла.
- Ты понимаешь, - утвердительно повторил Ноздря. - Я о тебе давно слышал. И вот же, ей-Богу, досадно: ну зачем тебе было отказываться от надежного дела, от хорошего общества?
- Да как тебе сказать, - замялся я, - так с ходу не объяснишь. Ты считаешь это дело - надежным?
Я хотел добавить еще и про «общество», но воздержался… На минуту воцарилось молчание. Гога усмехнулся, Ноздря зашуршал папиросой. Затем сказал - закурив и вытолкнув колечко синеватого дыма:
- Все, конечно, зависит от фортуны. Как она повернется, как глянет. И вообще, раз на раз не приходится… Сегодня я, к примеру, нищий… Но зато завтра - князь!
- Что ж, пожалуй, - кивнул я.
- А если, скажем, подопрет, понадобится, - любой барыга мне кредит откроет. Каждый кореш поделится. - Ноздря сощурился лукаво - щелкнул пальцем о графин. - Угостит, развеет горе… Разве не так?
- Ну, так, - сказал я. - И дальше?
- А дальше я тебя хочу спросить. Про твои шансы.
- Не знаю, - пожал я плечами, - пока никаких шансов нет. Но, думаю, - появятся…
- На что ж ты рассчитываешь?
- Так ведь он же поэт, - вмешался в разговор Гога. И укоризненно посмотрел на товарища.
- Слышал, - сказал Ноздря. - Кодла так и приговорила: быть ему поэтом! Но что такое - поэт? Это ж так… для души… Не занятие, а забава. С этого, брат, не раскрутишься, не проживешь.
- Ну, не скажи, - возразил Гога. - В Новосибирске как-то раз ребятишки колупнули квартирку у одного поэта - богатый получился скачок! - Он выразительно чмокнул губами. - Бога-а-атый! Ребята рассказывали… Одних ковров унесли восемь штук. Три шубы на собольих пупках. Всякого товара импортного - не счесть. Урки поначалу думали, что это какой-нибудь фарцовщик. И только потом, на суде, узнали - кто он таков.
- Кто ж он таков? - спросил я быстро, - как фамилия?
- Черт его знает. Какой-то, вроде бы, поляк… Казимир… фамилии не помню. Но сазан был жирный, вот, что главное.
- Так он, может, партийный? - предположил Ноздря. - Партийные, они все жирные. У них ведь тоже - своя кодла. Делают, что хотят. Но тебя-то, Чума, тебя-то туда к ним не допустят.
- А я в ихнюю кодлу вовсе и не рвусь, - возразил я.
- На талант, значит, надеешься?
- Конечно.
- Хочешь - честно?
- Вот именно.
- Ох, не знаю, - качнул головой Ноздря, - не знаю. Навряд ли удастся. Это разве ж мыслимо - честно? На том месте, где была совесть, у людей знаешь, что выросло?
- Знаю, - отмахнулся я. - И все-таки…
- Ну, посмотрим, - сказал Ноздря.
Опохмелясь и наевшись, я как-то вдруг приободрился, исполнился сил. И разгоряченный, охваченный гордыней, сказал, подбоченясь, небрежно раскидываясь на стуле:
- Да, да. Посмотрим! Я, кстати, собираюсь нынче утром зайти в здешний Союз Писателей. Хотите, чижики, - со мной?
- Хотим, - дружно согласились чижики.
- Ну, вот и ладно, - кивнул я, - выпьем за мою удачу! - И щелкнув пальцами, подозвал официантку:
- Еще по сто граммов каждому!
И потом - поворотясь к приятелям - добавил высокомерно:
- Только уговор: не суетиться, не шкодить! Вести себя пристойно. Все-таки надо понимать - куда идем!
Свободное копирование
