Сейчас в Ленинграде — на мой взгляд — три настоящих поэта (говорю о тех, кого печатают).
Виктор Соснора. Его прислали ко мне как графомана. Но его ранние стихи сразу поразили меня оригинальностью и широтой взгляда.
"И этот жирный голубь — птица мира?" — недоумевал он, когда по всей земле, и особенно у нас, бушевал голубиный психоз, сделавший эту птицу чуть ли не священной.
Писал он торопливо, лихорадочно. В комнате его на бельевых веревках висели тетрадочные листы со стихами, зажатые прищепками.
А через два месяца после нашего знакомства — публикация в «Литературке», изумительный древнерусский цикл.
"И сказал Гзе Кончак:
Если сокол в гнезде
Зачах,
Краснощекую сочную девицу
Мы положим около сокола;
Никуда он тогда
Не денется,
Так и будет валяться
Около.
И сказал Кончаку Гза:
Ты держи начеку
Глаза.
Бабу соколу не подсовывай,
Половчанки к русичам слабы.
Убежит половчанка с соколом,
И не будет
Ни князя,
Ни бабы".
И перед стихами — восторженная предпосылка Асеева.
Асеев, в частности, писал: "Молодые слесари будущего…"
Ну какой же Соснора слесарь? Такой же, как Новелла Матвеева — пастушка.
Не получилась эта подделка. Не захотели. А ведь какой красной улицей покатилась бы их судьба.
Виктор очень болен. Кажется, он где-то облучился. Он рассказывал, что у него были язвы, в которые входил кулак.
Это всегда грустный, бескомпромиссный человек. Он послал письмо Съезду писателей одновременно с Солженицыным.
О своем телефонном друге — Галине Гампер — я напишу отдельно. Приведу лишь одно ее стихотворение, чтобы показать, до каких трагических высот она подымается:
Теперь и в похвалах, и в брани,
И в снах, и просто в болтовне,
Из разных словосочетаний
Все чаще сочетанье "не".
Не хватит сил, не верь, не рад,
Не будет, нету, неприлично, —
Как будто кто-то бьет в набат
На пыльной площади столичной.
И я, теряя суть и толк,
Уже почти сходя с ума,
Твержу: не дом, не дым, не волк,
Не ночь, не день, не я сама.
И третий, Александр Кушнер — о нет, не третий, первый: мой вечный соперник, моя поэтическая любовь.
Был приход поэта странен.
Он вошел, смиряя шаг,
Пряча крылья за плечами
Под потрепанный пиджак.
Он сидел обыкновенный
(Я-то знал, кто он такой),
Лишь мелькал огонь мгновенный,
Как зарница над рекой.
Зарывались мысли наши
В слой словесной шелухи,
И тогда сказал я: "Саша,
Почитали бы стихи!"
В запрокинутом затылке
И в широком жесте — взрыв,
Дух рванулся из бутылки,
Заклинанье подхватив.
Он стоял в красе и в силе —
И знаком, и незнаком.
И тревожно бились крылья
Под высоким потолком
Был приход поэта странен.
Он вошел, смиряя шаг,
Пряча крылья за плечами
Под потрепанный пиджак.
Он сидел обыкновенный
(Я-то знал, кто он такой),
Лишь мелькал огонь мгновенный,
Как зарница над рекой.
Зарывались мысли наши
В слой словесной шелухи,
И тогда сказал я: "Саша,
Почитали бы стихи!"
В запрокинутом затылке
И в широком жесте — взрыв,
Дух рванулся из бутылки
Заклинанье подхватив.
Он стоял в красе и в силе —
И знаком, и не знаком.
И тревожно бились каылья
Под высоким потолком
На идеологическом совещании первый секретарь обкома Романов процитировал стихи Кушнера о том, как трудно дается поэту слово. И начал ёрничать.
— Трудно, так и не пиши. Я вот, например, не умею сочинять стихов — и не пишу.
Как и следовало ожидать, эти слова обернулись директивой.
В Лениздате с Кушнером не подписали уже обговоренный договор. Главный редактор Хренков развел руками:
— Саша, вы же не маленький — сами понимаете. Раньше, чем года через три, и думать нечего.
Боже мой, как они все хотели бы нашей продажи! На крыльце Дома творчества ко мне, блестя очками и лысиной, подошел Азаров:
— Лев Савельевич, я составитель нового "Дня поэзии". Не согласитесь ли вы принять в нем участие и дать нам стихи о Ленине?
— У меня нет стихов о Ленине.
— Это не страшно. Времени впереди много — вы успели бы написать даже поэму.
И, наклонившись, доверительно:
— Сборник весь Ленинский, круг авторов ограничен. И учтите — двойной гонорар.
И последнее. Ко мне приходят мальчики и девочки со стихами. Им не надо ни денег, ни легкой газетной славы. Они хотят одного — писать настоящие стихи. Судьбе Прокофьева они предпочли бы судьбу Мандельштама.
И думая о Сосноре, о Кушнере и об этих детях, я заканчиваю такими стихами:
Выступают сверчки,
С них сбивают очки,
Им ломают пюпитры и скрипки,
Но они поправляют свои пиджачки
И опять надевают улыбки.
И торопятся к нотам, и в ритме живут,
И глядят увлеченно и добро…
И тогда их калечат, увечат и рвут,
И пинают и в спину, и в ребра.
Но они поднимаются — эти сверчки —
И опять поправляют свои пиджачки,
Чтоб им было ни густо, ни пусто…
И да здравствует наше искусство!
Свободное копирование
