Москва купеческая - 99

Самый переворот в Москве произошел тихо и без особых внешних событий. Стрельбы на улицах, бар­рикад или каких-нибудь внушительных демонстра­ций не было; старый режим в Москве по истине пал сам собою, и никто его не защищал и не пытался этого и делать. Конечно, Москва не составляла в этом смысле какого-либо особого исключения: никто и нигде с оружием в руках не боролся за царский ре­жим. Везде созрело сознание, что должно произой­ти коренное изменение существующего строя и, са­мое главное, что этого требуют обстоятельства во­енного времени.

Во время войны большой популяр­ностью пользовался фельетон В. А. Маклакова, на­печатанный в «Русских ведомостях» о безумном шо­фере, который, обычно, истолковывался, как указа­ние, что во время войны нельзя делать революцию. Уже не говоря об огромной, чрезмерной и несуразной мобилизации (называли цифру в 22 миллиона приз­ванных под ружье), сосредоточившей в городах большое количество запасных, которых нельзя было как следует учить, и которым, в сущности говоря, нече­го было делать, в результате чего они и стали солда­тами не армии, а революции, — всё «приятие» пере­ворота и в высшем командовании, и среди чиновни­чества, не говоря уже об общественных кругах, ис­ходило из того сознания, что если ничего не изме­нится, то Россия победить не может. Уверенность, что случившаяся революция нужна для войны, для победоносного ее исхода, заставила всех ответствен­ных и государственных деятелей признать революцию во время войны, как единственную необходимость для успешного ее окончания.

Нужно еще прибавить, что огромную роль сыг­рала несомненная непопулярность династии и самая личность последнего Императора.

Трудно теперь себе представить, какую важную и роковую роль в ходе войны и в ходе русской исто­рии сыграло вступление в августе 1915 года Госуда­ря в верховное командование. Редко когда русское общественное мнение было столь единодушно, как в оценке этого акта. И в общественных кругах, и в высшей административной иерархии — достаточно вспомнить выступление Совета Министров — все бы­ли единодушны в отрицательном отношении к это­му акту. Не то, чтобы высоко оценивали предшест­венника Государя по верховному командованию, — вел. князя Николая Николаевича. В военные таланты великих князей в общественных кругах вообще мало верили.

Известная думская речь А. И. Гучкова о той опасности, которую представляет для дела обороны страны фактическая безответственность великих кня­зей на высоких командных постах, несомненно отра­жала настроения широкой публики.

О той страшной роли, которую сыграл вел. князь и в особенности его жена, одна из «черногорок», в деле насаждения не­здорового мистицизма в Царском Селе, тогда уже выродившегося в распутинщину, знали мало, но го­ворили много, и это не способствовало увеличению популярности Верховного главнокомандующего. И все-таки об его вынужденном уходе сожалели, рас­сматривали его, как жертву распутинской клики, и надеялись, что рано или поздно он возвратится в ставку. Всё это нельзя объяснить иначе, как сугубой непопулярностью перемен, произведенных в верхов­ном командовании и общим нерасположением к Го­сударю.

Говорили еще о личном обаянии Николая II, о его прекрасных, удивительных глазах, очарововавших тех, с кем он разговаривал. Конечно, нам, людям из московской городской или промышленной общест­венности, не имевшим никакого соприкосновения ни с царской семьей, ни с придворной жизнью, судить об этом довольно затруднительно. Был, однако, один эпизод, заставивший нас в этом сильно сомневать­ся: в конце 1915 года Государь приезжал в Москву, ознакомиться с тем, что делалось в ней для войны. Ему были представлены в одной из зал Кремлевского дворца все, кто нес мало-мальски ответственную крас­но-крестную работу. Он делал общий обход, а затем подробно беседовал с теми, кто руководил отдель­ными областями этой деятельности. Таких было че­ловек 8-10.

Я входил в их число, как заведующий по -городу Москве отделом помощи семьям призванных в войска. На меня эта обязанность легла потому, что я был председателем пенсионной комиссии городской думы.

Государь подробно нас расспрашивал о том, как организована работа и какие она дает результаты. Он был очень внимателен, но говорить было необычай­но трудно: он не смотрел на своего собеседника, гла­за его были опущены, и совсем нельзя было понять, какое впечатление производит на него делаемый ему доклад и, в конечном счете, всё это было чрезвычайно тягостно. После приема, когда мы обменивались впечатлениями, оказалось, что все были единодушны в своих оценках.

Отношение к императрице было еще более враж­дебным. Кроме, может быть, небольшого круга близ­ких ей людей, ее нигде не любили и раньше. Во вре­мя войны ее обвиняли в двух вещах: во-первых, в том, что она немка и сочувствует немцам — в этом она, конечно, не была виновата, а во-вторых, в покрови­тельстве Распутину, в чем она была, несомненно, по­винна.

До революции сравнительно мало знали о дей­ствительном положении дела, о том роковом влия­нии, которое на императорскую семью оказывали вся­кие проходимцы, вроде предшественника Распутина, французского целителя Филиппа или небезызвестно­го доктора Папюса.