Москва купеческая - 63

Теперь несколько слов о семьях второго поколе­ния, то есть о моих сестрах и о моей собственной. Я женился рано, еще будучи студентом университета. Жена моя, Анна Николаевна, урожденная Орчанова, из судейской семьи Орчановых. Правда, ее мать, Вар­вара Павловна, была из семьи шерстяных фабрикан­тов Кавериных, и в первом браке была Чижова. Мой тесть, Николай Александрович, был одним из приме­ров русского суда, неподкупного и неподдающегося влиянию. Он всю жизнь провел в Москве, как следователь, и, после почти сорокалетней службы был сра­зу назначен в Московскую Судебную палату.

Когда бывший московский градоначальник Рейнбот был от­дан под суд, следствие должен был производить член Палаты. Естественно, предложили это моему тестю, причем приехавший из Петербурга эмиссар сказал, что ему своевременно укажут, какие должны быть выводы. «Выводы будут те, которые укажет следова­тель», — ответил мой тесть. Конечно, дело было по­ручено другому, и тестя «обошли звездой».

Жена моя, Анна Николаевна, была очень краси­вая и одаренная женщина. Хорошо читала стихи и танцевала; всегда устраивала благотворительные кон­церты; хорошо одевалась, — первая привезла в Моск­ву изделия Пуаре и надевала их к некоторому сму­щению тех, к кому мы ездили в гости.

Есть ее портрет, написанный художником Н. П. Ульяновым. Грабарь взял его в Третьяковскую Галлерею, но в нынешнем каталоге его нет. Что с ним сделалось и где он находится — не знаю. Жена моя скончалась в 1940 году.

У нас двое детей, проживающих теперь в Пари­же. Сын мой был участником французского подполья в годы немецкой оккупации Франции.

Старшая моя сестра, Александра Афанасьевна, бы­ла замужем за инженером Сергеем Александровичем Лузиным.

Другая моя сестра, Надежда Афанасьевна, женщи­на-врач, очень хороший хирург, была известна с не­сколько иной точки зрения. Еще гимназисткой, она бывала в теософском кружке Христофоровой, кото­рая была близка к Е. П. Блаватской, даже, кажется, состояла с ней в родстве. Потом, вместе с рядом дру­гих лиц, в частности с Андреем Белым, она перешла к Рудольфу Штейнеру и стала антропософкой. Она вышла замуж за моего университетского товарища Бориса Павловича Григорьева, который тоже был штейнерианцем. Они постоянно ездили к Штейнеру, в особенности, когда он читал свои циклы лекций.

Григорьев был назначен главным «гарантом» рус­ской антропософской группы. В квартире моей сест­ры происходили их собрания, где читались лекции и бывали собеседования. Все это, в некоторой сте­пени, описано Андреем Белым. Первая версия Гетсенума, еще в Мюнхене, была выстроена за счет моей сестры, точнее говоря, за счет нашей фирмы. Мы, дру­гие члены семьи, иногда приглашались на торжест­венные собрания, где порою встречались с такими людьми, как о. Сергий Булгаков, тогда еще не быв­ший священником, о. Павел Флоренский.

В заключение приведу анекдот про моего отца,, который сравнительно недавно мне довелось слышать. Вот в какой версии его мне рассказывали: приходят однажды к моему отцу из комитета помощи бедным студентам и предлагают билеты на спектакль в поль­зу комитета. Предлагают самый дорогой билет — в сто рублей. Отец будто бы отказался,, сказав, что до­рого. Ему предложили за двадцать пять, за десять рублей, — отец все говорил, что дорого, и взял за два рубля, и при этом прибавил: «О студентах вы не беспокойтесь, я утром им чек на двадцать пять тысяч послал, а в театре я и постоять могу».

Первоначально мне показалось, что это сплош­ная выдумка, так это не было похоже на моего отца. По тону рассказа, герой представляется персонажем в долгополом сюртуке, сапогах бутылками и посе­щающим театры вроде одного из героев рассказов И. Ф. Горбунова. На самом деле отец мой одевался либо заграницей, либо у Деллоса, который был совсем неплохой портной в Москве. В театре всегда, в осо­бенности когда бывал один, сидел в первом ряду.

Но отыскивая возможный источник этой «леген­ды», я вспомнил один эпизод, который, как я думаю, и был подлинной подкладкой выше приведенного рассказа. Дело происходило так: в 1907-08 году, в се­мье моего зятя, в Лузинской семье, — появился молодой художник, очень талантливый, которому предска­зывали большое будущее.

К сожалению, у него было плохое здоровье — начинался туберкулез. Сказали, что ему нужно ехать в Крым, и решили: так как у не­го самого денег не было, собрать ему необходимую сумму. Остановились на мысли устроить лотерею, ра­зыграть одну из его картин. Выпустили 30 билетов по 25 рублей, — сумма, для того времени немалая, — и распределили их между знакомыми. Один билет был назначен и моему отцу. Организацию розыгрыша взя­ла на себя С. М. Б... на, недавно ушедшая от своего мужа и жившая в гражданском браке с доктором Леонидом Лузиным.

Времена были тогда другие, нравы строгие, и в доме ее бывали не все, даже не все род­ственники. Розыгрыш лотереи был хорошим предло­гом для устройства «вечера». Вечер был устроен на славу, принимать она умела и, казалось, что все бу­дет очень удачно. Розыгрыш должен был состояться за ужином, но вдруг оказалось, что один билет не взят и не оплачен — билет моего отца. Тогда одна из приятельниц хозяйки, Е. И. В ... на, дама очень кра­сивая и интересная, с большой иронией обратилась к моему отцу и сказала: «Что же, Афанасий Василье­вич, четвертного жалко». — «Четвертного мне не жал­ко, — спокойно отвечал мой отец, — получите, по­жалуйста.

Жалко, пожалуй, что для того, чтобы со­брать небольшую сумму, устраивается такой доро­гой вечер, лучше бы деньги художнику дали. А впро­чем, о нем не беспокойтесь: сегодня он был у меня в конторе. Валентин Анатольевич нашел, что ему, дей­ствительно, пожить в Крыму нужно. Послезавтра он поедет. Пока отправляем его на год, а там дальше посмотрим. А то, что вы собрали, тоже годится: семья у них очень бедная».

Художник прожил в Крыму около полутора лет, совсем поправился и умер сравнительно недавно, в эмиграции, где он составил себе крупное имя в спе­циальной области. До конца дней своих, он с волне­нием вспоминал Афанасия Васильевича.