Меж тем наступила зима, замело, застелило снегами и мое поле. Я продолжал работать в своей пусконаладочной организации, с головой уйдя в привычные дела, хотя все мои помыслы и планы уже были направлены в сторону моего нового поприща.
Весна 1989 года выдалась ранней и теплой. И едва мой полугектарный бугорок освободился от снега, я начал там ковыряться, используя для этого долгие светлые вечера и выходные дни.
Первым делом мне предстояло очистить участок от всевозможного хлама, вывернутого на поверхность при осенней вспашке: ржавого железа, горелого дерева, кусков бетона, гнилых досок, битых керамических труб.
Шагая по еще не высохшим, скользким после таяния дерновым пластам, таскал я все это добро на бетонную площадку, пол бывшего скотного двора, прозванную мной “взлетной полосой”.
Впоследствии, рассортированное по принадлежности: железо — к железу, дерево — к дереву, камень — к камню, добро это частью было вывезено мной на ближайшую свалку, а частью пущено в дело: горелое дерево после разделки и сушки — на дрова, обломки бетонных плит — на устройство дорожек возле дома. Камни через год тоже пригодились: легли в фундамент моего скотного двора.
Характерная деталь: вся земля, непосредственно примыкавшая к сгоревшему телятнику, была буквально нашпигована винной посудой — как битой, так и целой. Видно, крепко погуляли тут в свое время совхозные скотники! Это стекло я ведрами переносил в яму, оставшуюся от насосной водозабора, которую впоследствии закопал, сровняв ее с землей.
Из той чистки “авгиевых конюшен” запомнился и такой эпизод.
В начале “взлетной полосы” во всю ее ширь возвышалась многотонная гора невесть когда завезенной сюда для хранения калийной соли, довольно ценного минерального удобрения. Дожди и снега, не один год орошавшие эту гору, превратили удобрение в монолитную глыбу, а едкий рассол, стекавший с нее, выжег по склону к Борисову ручью широкую полосу земли, на которой потом, несмотря на неоднократную перепашку, даже трава не росла.
Мне эта злополучная глыба кроваво-красного цвета сильно мешала: чтобы проехать к участку, приходилось огибать ее сбоку по рытвинам и ухабам. А техника у меня тогда была еще аховая: старенькие “Жигули” да хилый мотоблок.
На все мои просьбы убрать удобрение совхозное начальство только отмахивалось — успеется. Хотя уборка этого удобрения даже значилась в одном из пунктов договора аренды.
В конце концов, вооружившись кувалдой, ломом и совковой лопатой, я, потратив на это около недели, выгрыз на необходимую для проезда ширину один бок соляной скалы. Правда, следующей весной совхоз пригнал-таки экскаватор и, раздолбав ковшом монолит, удобрение куда-то вывез.
Еще один террикон совхозной “химии”, укрытый метровым слоем торфа и за два десятилетия дремуче обросший иван-чаем, малинником да чертополохом, по сю пору покоится рядом с моим участком — это уже навеки, подарок для археологических изысканий наших потомков.
Кстати, чистка участка возобновлялась мною каждую весну — после вспашки непременно что-нибудь выворачивалось из почвы: ржавые звенья цепей установки навозоудаления, те же бутылки, кирпичи, проволока, куски арматуры. Случались там находки и довольно неожиданные: как-то во время уборки картошки из вытрясенной картофелекопалкой почвы я поднял медную монету чеканки 1826 года. А в другой раз почти на том же самом месте — серебряный гривенник конца XIX века. Мой внук и по сей день не дает мне покоя: “Дедушка, а вдруг здесь где-то клад зарыт?” В наличии клада я глубоко сомневаюсь, но что здесь, на берегу Борисова ручья, в старые времена было какое-то строение — несомненно. Свидетельством тому — каждый год выпахиваемые мной кирпичи старинной выделки с оттисками на них фамилий заводчиков.
Свободное копирование
