Когда весь угар миновался и всякий вышел в настоящее свое положение, я стал помышлять о свидании с родителями моими. Пора было их обрадовать после мучительного страха в такой отдаленности от театра войны. Очаровательный Петербург начинал казаться мне скучным и единообразным. Глаза мои досыта насмотрелись на суетный блеск его. Исполнив долг мой в походе, что оставалось мне делать в городе? Проживаться бесплодно, выносить капризы надменного нашего майора Корсакова и угождать ему -- чем? -- разводом. Это казалось мне упражнением самым низким; рассудок мой требовал трудов и занятий уважительнее оного. Механика военного ремесла крайне мне надоедала, и я готов был уже навсегда с ним проститься, но, ничего не любя предпринимать без соизволения моих родителей, мне нужно было о таком решительном намерении с ними наперед посоветоваться, и для того вдвое полезно было мне съездить к ним в отпуск. Граф Брюс охотно увольнял офицеров своего полку, наипаче тех, кои воротились из похода. Я попросился, и отпущен по май. Зять мой граф Ефимовский также. Пред отъездом нашим мы с женою откланивались их высочествам и потом, на одной неделе собравшись, выехали в Москву, и прискакали они наперед, а мы после (потому что заезжали к теще) обрадовать своим присутствием стариков наших, пожить с ними под родимою крышкой в стенах нашей родины Москвы. Как описать восторг родителей моих? Дети их целы, здоровы, опять с ними! Чувство общее во всех нас выше всякого было выражения.
Первые дни нашего свидания прошли в восторгах радости и в хвастовстве насчет похода. Офицеров в отпуску появилось множество, во всяком собрании отличались мы чванством и выказывали себя героями, хотя многие, в том числе и я, грешный, ни одной пули не видали. Поосмотревшись около себя, я начинал думать о будущей судьбе моей. Расположение мое оставить военную службу не противно было ни батюшке, ни матушке; я к ней не чувствовал никакой склонности, а без усердия к делу числиться в каком-нибудь звании и тяжело, и бессовестно. Я был по полку шестнадцатый капитан. Хотя ежегодно и увольняли из них по три человека с бригадирским повышением, но я не смел надеяться из последних капитанов попасть в бригадиры, полагая, что в пятнадцати старее меня, верно, наберется более трех охотников выдтить вон из гвардии. Чтобы дослужиться до полковничьего чина в армии, мне надобно было оставаться в гвардии по крайней мере еще восемь лет, потому что не всякий год выпускали в армию в полковники, а когда и соизволяла государыня, то выпускали только одного и первого капитана по списку. Между тем я должен бы был жить при полку, ходить на караул во дворец, ничего почти не делать и проживаться напрасно. Жизнь петербургская, самая даже умеренная, выходила вон из моего расчета, и я бы вовлек отца своего для содержания моего в страшные убытки. Все это, а паче, повторю, отвращение мое от военного состояния решило меня принять другие меры, тем более что всякий год делал в старшинстве большую разницу, и я мог бы, вышедши несколько лет позже в отставку, ничего не выиграть в чинах, а потерять только время. Счастие мне помогло! Я решился, послал в полк просьбу и приватными письмами убеждал моих приятелей походатайствовать об отставке моей к статским делам бригадиром. Остаток года провел я между страха и надежды, опасаясь, чтоб по молодости моей в капитанском чине меня не уволили вместо бригадира полковником, но есть минуты, в которые надобно ловить случай. Он сам бежит навстречу нашим желаниям. Так точно ныне случилось со мною. С новым годом это откроется^ Теперь, провождая настоящий в семье моей, окружен родными, мне оставалось сожалеть только о том, что отец мой становился очень дряхл; изнуряем недугами и скорбми душевными, состав телесный в нем поспешно разрушался. Дом наш уже не тот был богатый и роскошный, в котором я родился и воспитанье получил. Именье родителей моих, обремененное долгами, едва могло доходами своими удовлетворять потребностям нашего многолюдного семейства. Нужда часто была ощущаема каждым из нас. Батюшку съедали заботы. Чем больше, по великодушию его и твердости, он старался скрывать от нас свои печали, тем более тяготила нас догадка, что он страждет и несчастлив. Одна Машенька, дочь наша, невинное дитя, его утешала. Он любовался этим ребенком, лелеял ее беспрестанно и так приучил к себе, что мы казались ей чужими в сравнении с московскими домашними. Естественное действие привычки. Натура не знает нравственных соображений. Младенец видит отца и мать в тех лицах, кои поят его, кормят и снабжают. Вот картина моего положения в истекшем годе. Встретим новый и позабудем на минуту те печали, кои под крышкой родительского дома, казалось, надолго водворились. Дай Бог, чтоб не навсегда!
Свободное копирование
