XCIV
Порденоне, Конельяно, Оспедалетто, Виченца, Верона, Мантуя, сколько мне они напоминали! Из первого места был родом один прекрасный молодой человек, бывший моим другом и погибший в русской резне; Конельяно была та самая деревенька, куда, как мне говорили секондини в Свинцовых тюрьмах, была отправлена Цанце; в Оспедалетто вышла замуж, но теперь уже не жила здесь больше, одна несчастная, но ангельская душа, которую я раньше и теперь еще уважал. Во всех этих местах на меня нахлынули воспоминания, более или менее дорогие; а в Мантуе больше, чем в каком другом городе. Казалось мне, что я только вчера приехал сюда с Лодовико в 1815 году! Казалось мне, что это было вчера, как я приехал сюда с Порро в 1820 году! Те же самые улицы, те же самые площади, те же самые дворцы, и такая разница в людях! Столько моих знакомых похищено смертью! Столько сосланных! Целое поколение взрослых, которых я видел детьми! И не иметь возможности подбежать к тому или к этому дому! Не иметь возможности ни с кем поговорить о том или о другом!
И в довершении всего Мантуя была местом разлуки Марончелли со мною. Мы тут переночевали весьма печальные оба. Я волновался, как человек накануне выслушивания своего приговора.
Утром я вымыл лицо и посмотрел в зеркало, не видно ли еще, что я плакал. Я принял, на сколько мог, спокойный и улыбающийся вид, произнес краткую молитву к Богу, но, сказать по истине, весьма рассеянно, и, услыхав, что Марончелли уже двигал своими костылями и разговаривал со слугою, я пошел обнять его. Мы оба казались полными мужества при этом расставании, мы разговаривали друг с другом немного взволнованные, но твердым голосом. Жандармский офицер, который должен был отвезти его к границе Романьи, прибыл, нужно было отправляться. Мы не знали, что и сказать друг другу: обнялись, поцеловались, еще раз обнялись. Он сел в коляску и скоро скрылся из виду, я остался уничтоженным.
Вернулся в комнату, бросился на колени и молился за этого несчастного калеку, разлученного с его другом, и разразился слезами и рыданьями.
Я знал многих превосходных людей, но никого нежнее и общительнее Марончелли, никого возвышеннее во всех отношениях благородства, никого менее свободного от порывов дикости, никого, кто бы более его помнил, что добродетель слагается из постоянных проявлений терпимости, великодушия и благоразумия. О, мой товарищ стольких лет горя, да благословит тебя Небо, где бы ты ни жил, и да даст Оно тебе друзей, которые бы сравнялись со мною в любви к тебе и превзошли меня в доброте!
Свободное копирование
