Мои темницы - 91

XCI

 Наступило 1 августа 1830 года. Протекло десять лет, как я лишился свободы, восемь с половиною лет, как я живу в тяжком тюремном заключении.

 Был воскресный день. Мы отправились, как и в другие праздники, на обычное место прогулки. Посмотрели еще раз с выступа стены на расположенную внизу долину и кладбище, где лежали Оробони и Вилла, поговорили еще о том, как и наши кости в один прекрасный день отдохнут там. Посидели еще на обычной скамье, ожидая, как пройдут бедные арестанты к обедне, которую служили раньше нашей. Их отводили в ту же самую молельню, куда в следующую обедню шли мы. Стена этой молеленки выходила к месту нашей прогулки.

 Обычай есть во всей Германии, что в продолжение обедни народ поет гимны на родном языке. Так как Австрийская империя представляет собой страну, населенную немцами и славянами, и в Шпильбергских тюрьмах большее число простых арестантов принадлежит к тому или другому из этих народов, то гимны тут пелись один праздник по-немецки, другой -- по-славянски. Таким образом, всякий праздник произносились две проповеди и чередовались два языка. Для нас было величайшим удовольствием слушать это пение и аккомпанемент органа.

 Среди женщин были и такие, голос которых проникал в сердце. Несчастные! Некоторые были чрезвычайно молоды. Любовь, ревность, дурной пример довели их до преступления. В душе моей еще звучит их религиознейшее пение гимна Sanctus: Heilig! Heilig! Heilig! Слыша его, я прослезился.

 В десять часов женщины удалились, и к обедне отправились мы. И еще увидал я тех из моих товарищей по несчастию, которые слушали обедню на хорах органа, одна только решетка отделяла нас от товарищей, все они были бледные, изможденные, с трудом волочившие свои цепи!

 После обедни мы вернулись в наши логовища. Через четверть часа нам принесли обед. Мы накрывали на стол, каковое занятие состояло в том, что мы клали дощечку на голые доски, служившие постелью [В подлиннике: sul tavolaccio (следовало бы сказать sulla tavolacela). Выше было сказано, что арестанты спали на голых досках. Примеч, перев.], и брались за наши деревянные ложки, когда в камеру вошел синьор Веграт, суб-интендант.

 -- Мне неприятно тревожить вас за обедом, -- сказал он, -- но будьте так любезны, следуйте за мною, здесь господин директор полиции.

 Так как этот последний обыкновенно приходил по неприятным делам, таким как обыски или розыски, мы последовали в весьма скверном расположении духа за суб-интендантом до комнаты присутствия.

 Там мы нашли директора полиции и супер-интенданта, и первый сделал нам поклон любезнее обыкновенного.

 Он взял в руки какую-то бумагу и отрывисто сказал нам, быть может, боясь произвести слишком сильное впечатление, если бы он яснее выразился:

 -- Господа... имею удовольствие... имею честь... объявить вам... что его величество император благоволил оказать еще... милость...

 И он медлил сказать нам, что это была за милость. Мы думали, что это было какое-нибудь уменьшение наказания, как-то: быть избавленным от бездеятельности, иметь больше книг, получать пищу, менее отвратительную на вкус.

 -- Не понимаете, что ли? -- сказал он.

 -- Нет, синьор. Будьте добры, объясните нам, какая это милость.

 -- Свобода для вас двоих и для третьего, которого вы вскоре обнимете.

 Казалось бы, что такая весть должна была привести нас в ликование. Мы тотчас же унеслись мыслями к родителям, о которых уже столько времени мы не имели никаких известий, и боязнь, что, быть может, мы не найдем их больше на земле, так нас опечалила, что исчезла всякая радость при вести о свободе.

 -- Онемели? -- сказал директор полиции. -- Я ожидал, что увижу вас ликующими.

 -- Прошу вас, -- отвечал я, -- довести до сведения императора нашу благодарность, но не имея никаких известий о наших семействах, мы не можем не страшиться того, что лишились дражайших особ. Эта неизвестность гнетет нас даже и в ту минуту, которая должна бы быть минутой величайшего ликования.

 Он дал тогда Марончелли письмо от его брата, которое утешило его. Мне же он сказал, что нет ничего от моих родных, и это еще более заставило меня бояться, что дома случилось какое-нибудь несчастие.

 -- Ступайте, -- продолжал он, -- в вашу камеру, я вскоре пришлю к вам и того третьего, который также помилован.

 Мы ушли и ждали с душевным беспокойством этого третьего. Мы хотели бы, чтобы это были все, однако мог быть только один. Если бы это был бедный старик Мунари! Если бы тот! Если бы это был другой! Ни одного не было такого, за которого бы мы ни возносили мольбы.

 Наконец открывается дверь, и мы видим, что этот товарищ -- синьор Андреа Тонелли из Брешии.

 Мы обнялись. И обедать больше не могли. Беседовали вплоть до вечера, сожалея о друзьях, которые оставались.

 При заходе солнца вернулся директор полиции, чтобы вывести нас из этого злосчастного места. Наши сердца сжимались тоскою, когда мы проходили мимо камер стольких друзей и не могли увести их с собою! Кто знает, сколько еще времени они будут томиться тут? Кто знает, сколько из них должны будут стать здесь добычею медленной смерти?

 Каждому из нас надели на плечи солдатский плащ и шапку на голову, и таким образом в том же одеянии каторжника, но без цепей, мы спустились со злополучной горы и были отведены в город, в полицейскую тюрьму.

 Был прекраснейший лунный свет. Улицы, дома, народ, который мы встречали, -- все мне казалось таким прекрасным, таким странным после стольких лет, в течение которых я не видал подобного зрелища!