Липяги

Глава XXIII. Липяги

В начале марта Леля наконец получил ответ Липяговских, "неутешительный и даже неприятный: "Мы очень желаем снять ваш участок, но мы решили надбавить против прежней платы 100 р.". В среду еду туда: я хочу втолковать им, что это с нашей стороны не вымогательство, а требование минимума должного, в виду стоящих на землю цен. Уже не говоря о том, что Липяговские крестьяне, самые богатые в округе, сами сдавали нашу землю на сторону по 10 и 13 р. за десятину. Если даже поездка не принесет желанного результата, все-таки она мне необходима для очистки совести и убеждения самого себя, что я сделал все возможное для устройства наших дел". {5 марта к О.Н.}

 И, как всегда решительный в серьезных вопросах жизни, несмотря на усиленное приготовление к выпускному экзамену, Леля выехал в Липяги {8 марта.}. В двух письмах, к тете в Ниццу и ко мне в Тифлис, Леля очень подробно описал нам свою 5 дневную поездку -- не увенчавшей его намерения. "Как я ни бился с крестьянами, больше ста рублей в год они не прибавили, и в виду этого я объяснил им, что я лично могу идти на арендную плату в 2100 р. только на один год, а там как распорядитесь вы сами. Но они обещали прибавить без нашего напоминания, если несколько поднимется цена на хлеб. Конечно, при другом характере и известном упорстве я легко мог бы сдать землю соседям за 2400 р... Но за то эта поездка удачна во всех других отношениях и наполнила мою душу радостными и неизгладимыми впечатлениями". {14 марта к О.Н.}

 "Прежде всего сантименты и жалость к пейзанчикам",-- писала мне Оленька по получении этих известий.

 Леля подробно описал тете все свое путешествие. "Остановившись сначала в Липягах (большое село, от которого наш участок был в трех верстах), я разузнал о неудобной земле в нашем участке (на которую ссылались крестьяне в своих письмах); таковая действительно есть, но в розничной сдаче она идет у них по три, четыре рубля за десятину. То же подтвердили потом волостной старшина и волостной писарь. Ввиду этого, в условии я включил обязательство унавозить осенью и зимой 1889-90 г. одну десятину в Зимнице, близ Ахматовской грани. После долгих переговоров, на это изъявлено мирское согласие. На одну десятину придется вывезти возов триста. Место это очень высокое и совершенно лишенное чернозема. Но признаюсь, что частью на меня подействовали крестьяне, их просьбы и убеждения, а главное то радушие и та родственность, которые они мне оказали. Сошел я на ст. Воейково, переночевал на ней и с рассветом отправился на паре хороших лошадей в Липяги (за сорок верст). В дороге меня начало тошнить (его всегда укачивало в санях), и я совсем замерз, несмотря на поверх одетый тулуп. Но доехал очень скоро и остановился в первой попавшейся избе. Отсюда послал записку в Агафоновку (прозвание участка) о своем приезде. Часа через полтора вижу через окошко около десяти подвод и на них по двое и по трое крестьян. Встреча была самая радушная и родственная. Начался ряд воспоминаний о дяденьке, тятеньке, дяденьке, и вообще всякие излияния "к своему родному помещику". Мы теперь другими людьми станем, говорили молодые, по крайности будем знать, кто над нами помещик. Мы теперь спокойно умрем, говорили старики; "будем знать, с кем дети наши будут вести дело", и т.д. При этом они просили меня, чтобы я не начинал теперь разговор о деле: "оно дело торговое, сюда не идет, а ехал бы с ними в свою деревню к родным мужичкам, что им оченно зазорно, что их помещик остановился у чужих". Меня посадили в сани, укутали и повезли (за три версты). Поместили в избе старосты, и тут меня начали навещать и стар и млад: приходили разные уютные старушки и старички с воспоминаниями. В один голос называли папу своим благодетелем; не в пример соседям он устроил их на полном наделе, несмотря на все их тогда нежелание и боязнь. "А если другим будет лучше (приводят они его слова), я вам устрою еще лучше". В один голос выражали благодарность дяде и тебе за то, что ты отсрочила им платежи после пожара и дала им леску. Для первого знакомства староста угощал их при мне водкой. Всем досталось по стаканчику, но было оценено высоко. Только вечером начались переговоры о деле, подробное описание нашего участка, всех граней и т. д. Своего нежелания прибавить они объясняли главным образом дешевизной хлеба.

 На следующее утро без меня было три схода, но все-таки в результате -- всенижайшая просьба ограничиться двумя тысячами ста рублями. После долгих колебаний я уступил, и мы всем миром поехали в Липяги писать условие. После возвращения, вечером начали мне рассказывать о своем житье-бытье. Глушь замечательная, во всей деревне один грамотный, двое полуграмотных; вообрази, они ничего не слышали о событии 17-го октября (в Борках). Говорили мы о школе, убеждал я их не скупиться в этом отношении и как-нибудь устроиться с Липяговской школой, т. е. найти способ посылать туда детей. Просидели мы почти до полночи, а утром пошел по избам их, кто меня приглашал. Все запаслись угощениями: медом, пряниками, рыбой, солониной, блинами, пирогами, а главное -- яйцами. Яиц наносили пропасть, мне сварили из них десяток, и я их привез с собой. Выехал от них в воскресенье; ни за что не хотели везти за деньги, а всем обществом снарядили мне подводу на отличных лошадях (Липяги славятся лошадьми), и я часа через три был в Воейкове. Дал обещание приехать к ним летом, осмотреть весь участок, лес и т.п. Что обрадовало меня в этой поездке -- это не внимание крестьян лично ко мне, а то чувство возможной связи, которое я живо ощутил -- связи между помещиком и крестьянами, между вековыми соседями, связанными землей и хозяйственными интересами. Сколько хорошего можно сделать крестьянам, живя вместе с ними, и ты этому пример -- говорю о школе твоей и о будущем лечебном пункте. Я так полюбил липяговцев за три дня моего у них пребывания, что я постараюсь укрепить эту связь, которую так хорошо сознают они сами, и тем или другим способом постараюсь быть им полезным. Я счастлив, что теперь живо ощутил, какая мощь и сила заключается в этой солидарности с ними, то, что, к сожалению, так мало осознает наше поколение. Право, эти сладкие созидающие чувства стоили того, чтобы оторваться от занятий, бросить порядочно денег и проехать тысячу верст. Хорошо знаю, что ты поймешь, что я хочу сказать, поэтому и говорю полусловами и туманными неопределенными выражениями. Ты писала в последнем письме, не раздумал ли я быть гласным. Ни за что не откажусь от мечты соединить в свою жизнь две деятельности -- работу над прошлом моего дорогого отечества, дорогого народа и посильную работу над настоящим. Благодарю тебя вперед, если своими напоминаниями поможешь исполнить это, так как сам я, к сожалению слишком увлекающаяся натура, обыкновенно почти до забвения всего окружающего. Вернувшись, получил твое письмо"... и т.д.

 Почти в тех же выражениях, но короче писал брат и мне немного позже. Подчеркивал редкую деликатность, с которой заботились о его удобствах и пр. "Причем деликатно напирали, что встреча встречей, а дело делом, чтобы, значит, не подумал я, что у них в виду меня подкупить ласками", это не помешало ему в конце письма, извиняясь как бы за то, что он не смог поднять аренду выше, закончить: "может меня и подкупили лаской и памятью о родителях"... Он знал, конечно, что мы будем вполне сочувствовать и поступили бы так же.

 "Глушь ужасная, милая, родная, русская глушь,-- писал он дальше. -- Коротко сказать, я почувствовал сильный подъем духа и, извини за увлечение, новый смысл и идеал в своей жизни. Надо сохранять тесную связь с крестьянами и смотреть на них не только как на рабочую силу или плательщиков, а как на веки связанных с собой соседей, от которых зависишь сам и которые, в особенности, зависят от тебя... Я хочу теснее соединиться с ними и настойчивостью устроить кое-что весьма важное для их благосостояния. Презираю себя при мысли, что все это, может быть, временное увлечение"... После этой поездки Леля стал все чаще возвращаться к этим вопросам. "Напрасно дворянство теряло голову после освобождения от крепостного права", {25 марта к О.Н.} -- писал он почти теми же словами, как и отец наш 30 лет тому назад. {Часть I.}

 Оно легко могло остаться землевладельческим сословием, если бы уж не очень фальшивы и неправильны были его отношения к крестьянам в предшествующий крепостной период. Как обидно и больно слышать об обострившихся теперь отношениях помещика и крестьянина, доходящих до такого безобразия, как недавно рассматривавшееся дело о помещиках Норманских (?), убивших пастуха. А земля переходит к кулакам, разоряющим и следовательно в конце концов обезземеливающим крестьян, создающим понемногу безземельную массу -- эту язву современного запада. Дворянство, руководящее судьбами России в продолжении двух веков, не оказывается на высоте своего достоинства.

 Поездка Лели в Липяги очень освежила его, хотя и отняла много времени, но кроме усиленных занятий приготовления к экзамену, у него еще был доклад в Обществе Истории и Древности[1], в котором он предлагал издать все труды одного знаменитого хорвата, писавшего много о России, трудившегося в России и для русских, но по недоразумению сосланного в Сибирь и пробывшего там 15 лет -- "говорю о Юрии Крижаниче[2] -- политик, историк, филолог, богослов XVII в. Меня коробит при мысли, что Общество, занятое своими глупыми раздорами, относится равнодушно к этому вопросу, хотя впрочем отовсюду слышу уверения в противном". Немного спустя он опять сообщал тете о неприятности, расстроившей его в этом обществе и сцепился со мной...

 "23-го марта я читал доклад о Крижаниче и предложил начать Полное Собрание его сочинения. Совершенно неожиданно встретил возражение, да еще в язвительной форме, со стороны Ключевского, которому, по-видимому, представилось, что предложение это "заняться делом", является укором ученому обществу, в сущности так мало делающему. Никакой подобной цели у меня не было. Заседание кончилось тем, что меня просили к следующему заседанию приготовить план или проект предполагаемого издания, так что дело во всяком случае не станет. Но после заседания Ключевский сцепился со мной и в продолжении часа мы с ним спорили или бранились: впечатление отвратительное. Он нападал на меня за то, что я будто хотел прижать Общество к стене, заставить тут же высказаться в пользу моего предложения, и имел такой тон, что дескать: "я вас не выпущу, пока вы не решите, как я хочу". Доля истины в этом есть, ибо когда мой доклад встречен молчанием, я потребовал немедленного его обсуждения. "Ваше предложение имело инсультационннй (что за слова!) характер по отношению ко всему Обществу". К сожалению, в заседании не было ни Якушкина, ни Есипова, ни многих других, которые могли бы поддержать меня. Цель, впрочем, достигнута: Крижанич будет издан.

 К экзамену осталось еще много; крепко надеюсь на эту неделю, пока открыты еще библиотеки, книжные и рукописные". В то время Лелю занимал и вопрос о выборе его в Саратове -- членом Архивной Комиссии[3] {Января 89 г. по предложению Пыпина и Минха.}, и бумаги наши, отданные Якушкину В октябре, ноябре и декабре в "Русской Старине" (1888 г.) {Окт.-дек. "Русская Старина" 1888 г. "К Литературной и Общественной Истории 1820-30 г.".}, была им напечатана переписка многих декабристов из этих бумаг, но затем у Якушкина вышла неприятность с редактором Семевским[4] относительно издания. "Редактор пишет, между прочим, что они (бумаги наши) представляют мало интересного. Все это неправда, и здешние знатоки литературы истории -- в восхищении {Более ста писем литературного круга двадцатых годов, стихотворений, черновиков (Пушкина, Вяземского, Рылеева, Бестужева, Кюхельбекера, Корниловича и мн.др.)}; и Якушкин просит оставить у него вторую партию наших бумаг до осени" {28 февраля 89 г. напечатаны в "Вестнике Европы". "Из Истории Литературы двадцатых годов" -- новые материалы биографии К. Ф. Рылеева и В.Е. Якушкина.}. Но Якушкин напечатал эти письма не даром, и Леля, довольно этим удивленный, писал мне три недели спустя: {3 апреля, 89 г.} "Сейчас приходил Якушкин и принес 124 р., вырученные за статью о наших бумагах. Я решительно отказался и от твоего и от своего имени принять их, потому что j'ai en horreur {****** Я питаю отвращение к...} всякое литературное торгашество, а в особенности такими бумагами, которые по своему содержанию давно бы должны были принадлежать обществу. После долгих разговоров мы решили 24 р. передать одному бедному человеку, нуждающемуся знакомому, а 100 р. я от твоего имени пожертвую в Общество вспомоществования нуждающимся студентам[5]. Конечно, ты не будешь в претензии за такое распоряжение этими деньгами: не забывай, что ведь они отнюдь не наши, а уж если чьи-нибудь, то Якушкина, которому принадлежал труд и хлопоты. А нам прямо не пристало пользоваться ими".

 Зато я могла обрадовать Лелю телеграммой о выдержанном мной экзамене. Не скажу, чтобы я выдержала его блестяще. Я сдала главный предмет французский язык действительно очень хорошо. Русский язык, Закон Божий и арифметику тоже неплохо, но с любимыми моими предметами историей и географией вышло то, что довольные мной экзаменаторы, чтобы не собираться вторично для экзамена меня одной, предложили мне тут же, уж за раз, свалить и эти два предмета, о которых я еще и не думала совсем. Понятно, что я решительно отказалась, но экзаменаторам время было дороже моих знаний, почему они и настояли на своем намерении. Мне задали ряд вопросов, вроде того, что Мадрид не столица ли Испании. (Как у Гоголя). Я волновалась, сердилась, отказывалась отвечать, путала и никак не ожидала, что это зачтется мне за экзамен. Поэтому не могла я не удивиться, узнав, что экзамен мой выдержан. Во всяком случае, я-то не могла считать своего экзамена удовлетворительным, но все меня уверяли, что я выдержала экзамен прекрасно и поздравляли меня. Был доволен и Леля..

 "25 марта 1889 г. Милая Жени....Чрезвычайно рад за благополучный исход 1-х экзаменов и с нетерпением буду ждать известия о последнем; только неприятно, если в самом деле экзамен по истории сошел не совсем благополучно. Что важно в полученном тобою результате, это то, что в будущем не встретишь никогда загвоздки, которую всегда можно ожидать, не имея официального диплома; и загвоздки эти больно действуют на самолюбие. Спасибо окружающим тебя за то, что не допустили откладываться делу в дальний ящик, ускорили и упростили всю процедуру. Только, пожалуйста, не мечтай устроиться где-нибудь на Кавказе. Это положительно слишком далеко и нам как-то обидно и сиротливо. Сознаю, что тебе необходима деятельность, но она должна быть, во всяком случае, такой, которая бы не отрывала тебя от нас: ведь пока мы все составляем семью и вероятно еще не скоро кто-нибудь из нас совьет особое гнездо!"

 И немного позже: "5 апреля 89 г. Милая Жени. И поздравляю, и благодарю, и целую успешный исход твоего предприятия, о котором известила меня твоя телеграмма, которую я с нетерпением поджидал. Конечно результаты всего этого еще впереди, но важно то, что рядом с экзаменами, или раньше их, у тебя явилось решение посвятить себя педагогической деятельности, о которой ты так злобно отзывалась первое время пребывания в Тифлисе. Педагогическая деятельность, как и всякая другая, может быть широкой, благородной, а также мизерной, узкой: вполне понимаю твое отвращение ко второму виду. Но что может быть привлекательней широкой педагогической деятельности, подразумевая под этим -- руководство заведением и т. д., привлекательнее в особенности для женщины. Еще раз скажу только, что на Кавказ мы тебя не отпустим!"

 Об этом писал Леля и тете: "Как я счастлив, что Жени уже свободна от экзаменных волнений, сдала хорошо все экзамены и теперь имеет диплом, который всегда может пригодиться. Наконец-то мы можем с радостью сказать про Женю, что она довела до конца начатое дело и как хорошо в сущности довела, без шума, хлопот, колебаний. Я старательно продолжаю заниматься своими приготовлениями и так втягиваюсь в изучение древнерусской литературы, что начинаю колебаться, писать ли мне диссертацию по вопросу языка (моей всегдашней специальности) или писать по литературе. Но теперь работы много: беспрестанно бегаю в библиотеки, справляюсь с рукописями и этим значительно оживляю свои приготовления, хотя вместе и затягиваю их. В вопросе о Крижаниче приняли участие Попов[6] и Тихонравов и просили познакомить с составляемым мною (при участии еще кое-кого) планам издания его сочинений до заседания: это указание на то, что они в заседании (прошлый раз они не были) будут отстаивать необходимость издания. Вчерне план составлен, остается только переписать".

 Между тем не успели мы с Лелей отойти душой от моих экзаменов,-- как новое волнение: -- "Сейчас получил unenouvellefoudroyante{Ошеломляющее известие.}-- экзамен мой должен состояться непременно в апреле (а я рассчитывал в мае). Ну, теперь мой черед держать экзамен".

 Писал Леля и тете {6 апреля к О.Н.}, что Тихонравов просит назначить экзамен не на май, а на апрель. "Я в тревоге. Много недоделанного". Но, конечно, с Лелей больше церемонились и дали ему время хоть заглянуть в свои книги.