Беда от нежного сердца

Глава XVI. Беда от нежного сердца

 Чтобы судить справедливо, необходимо выслушать обе стороны. Это общеизвестное правило. Я не хочу быть пристрастной к брату, но не лишена возможности судить и другую сторону Наташи, и судить все, что произошло тогда между ними, потому что ее переписка с Лелей, как нарочно, вся сохранилась. Все же это не судебное дело, а только объяснение тяготевшей на Леле всю жизнь обязанности, не окрашенной тем чувством, которое превратило бы ее в счастливый долг -- помогать близкому и дорогому существу. Я не позволяю себе упрекать Наташу, я не хочу касаться ее личной жизни, не хочу рыться в ее интимной переписке, но не могу не привести здесь несколько ссылок на эти письма, сообщенные мне еще Лелей. Приведу лишь несколько фраз, которые должны были ее оправдать, а ему ставились в вину. Я их привожу совершенно теперь беспристрастно, как характеристику того эпизода.

 Вспоминая свою жизнь в Париже, свой брак с эмигрантом Гюйлер-Горским, свои разочарования, вызвавшие в ней такое презрение к мужчинам вообще, Наташа останавливается на встрече своей с Лелей, "первым порядочным и честным мужчиной, ставшим ее первым другом", что не мешает ей же упрекать Лелю в пуританстве и прямолинейной принципиальности, вследствие которой он не мирится с тем, что у нее в это время появился и второй друг.

 Бедный студент N.N. пленил Наташу не умом, не талантом, но своей нравственной чистотой и "сердечным развитием". Брак и любовь, бывшие для нее синонимом гадости и грязи, теперь представлялись ей совсем в ином свете: она жаждала душевного отдыха, освеженья и счастья в браке с N.N.

 Леля же этому не сочувствовал, хотел совсем игнорировать брак, который грозил быть временной связью, и даже сомневался в чувствах к ней бедного N.N., зная об этом от него самого.

 Между тем Наташа писала ему {21 апреля, письмо Н.А.} нежно, убедительно: "Неужели ты не захочешь, чтобы я имела двух друзей, вместо одного, когда мне так хочется полнее жить, когда от тебя зависит сделать меня еще более довольной и счастливой"?

 Но Леля напоминал о сыне и, наконец, наложил, как она выразилась veto на ее деньги, принуждая ее уделять сыну из 42 -- 12 р. Отдавая Юрочку Паевским, она думала, что начинает новую эру жизни: "Я хочу начать учиться, хочу брать уроки музыки и пения, хочу слушать курсы, поступить в драматическую школу, но на 25 р. все это решительно невозможно".

 "Юра имеет право на развитие, но и я тоже".

 "Только утонченный враг мог так обнадежить ее обеспечением и разочаровать так жестоко! На 35 р. нельзя жить, это не есть обеспеченность, а только поддержка"! {23 апреля, письмо Н.А.}

 В следующем письме {27 апреля, письмо Н.А.} она уже доходит до отчаяния. "Каждое утро, просыпаясь, мне все диче, страшнее казалась необходимость откладывать из моих (пойми, не чужих, а бывших моих 42 р.) что-либо для Юрочки. Эти 42 р. моя гарантия от нищеты, это минимум моей жизни. Такой минимум мог быть только моим и не чьим другим".

 Наташа подробно приводит свои необходимые расходы -- "без мыла, башмаков и пр. пр".

 "Из этих денег Юрочка ничего бы и не получал никогда! Но я мать Юры, и у меня существуют некоторые обязательства по отношению к нему. (Он обставлен прекрасно, как сын Паевских, а не воспитанник)"... Наташе захочется помочь ему, съездить к нему, но на это -- ее труд, уроки: "Мой труд для Юры? Да. Последний кусок хлеба, который я подношу ко рту?" Нет!"

 Далее идут перспективы богадельни, даровых обедов, разлук с любимым человеком, жизнь по чужим домам... Словом, все то, что не могло поднять в Леле глубокую жалость и вызвало его письмо от 1-го мая. Но конец письма Наташи -- "Если захочешь меня видеть, жди, когда я буду счастлива. Прощу, только когда буду счастлива!" -- разрешил ему больше с ней не видеться. После того Леля послал ей майские 42 р. и они разъехались. Леля уехал в Пудож, Наташа на дачу, в Царицыно под Москвой. В конце июня Леля вернулся из Олонецкой губернии, пробыл в Губаревке два месяца и в начале сентября водворился в своей скворешне. Каждое первое число отсылались Наташе ее 42 р., но переписки больше не было никакой. Отношения были порваны.

 Только 22-го сентября Леля написал мне нелегальное письмо:

 "Все ждал событий, чтобы известить тебя о главном, т. е. о Наташе. Вчера, наконец, выяснилось кое-что -- противно, противно"!

 Это "противно" было сообщение Юреневой каких-то сплетен, которые могли бы обидеть Наташу. По словам ее, Наташа негодует на дутье Лели, который не хочет к ней придти: один факт незнакомства его теперь с ней ее компрометирует. Всякий посторонний обвинит в этой ссоре ее, а не Лелю, "он-де олицетворенная добродетель в глазах всех".

 Но так как затем шли обычные сетования на то, что ее унижают подачки в 42 р., которые ей хотелось бы вышвырнуть Леле, он писал мне, что все эти истории еще в прошлом году до того его измучили, что если опять начнутся капризы, требования, отказы, угрозы выбросить Шахматовскую подачку и т. п., он просто прекратит все... всякую высылку денег -- мириться, объясняться он больше не в силах, постоянно извиняться, считать себя виноватым ради ее спокойствия, наконец, претит ему.

 "Я тоже скомпрометирован со всех сторон: обличен во лжи и скрывательстве,-- пояснял он: -- Люди, имеющие некоторое чувство ко мне, должны стать на моей стороне и понять, что знакомство с Наташей для меня яд. Я уже успел провести сегодня бессонную ночь, проспав до сих пор отлично 15 ночей..."

 Затем Леля заканчивает это письмо:

 "Итак, Жени, вот что все-таки хорошо, разрыв моих отношений с Наташей более или менее обеспечен. Но 42 р. нужно все-таки постараться сохранить за ней, впрочем, не делая ничего претящего самодостоинству...

 Ко мне закралось чувство озлобления, а ты знаешь, как дурные чувства губят человека, принижают его. Временами испытываю тоску, неудовлетворенность полнейшую. И понятно. Все мои бывшие хорошие чувства разлетелись в пух и прах и не заменялись ничем... Жалею, что вас нет в Москве. Пиши о себе побольше, и Оленьке накажи не финтить и писать длинные письма!"

 1-го октября Леля под влиянием Юреньевой, которой хотелось непременно их помирить, отсылая Наташе ее 42 р., приписал, что не посещает ее сам потому, что не успел успокоиться с апреля; что и ей не особенно легко его видеть.

 На эту записку Наташа написала длинное письмо, в котором она обвиняла его в злопамятстве, мелкости души, в отсутствии благородства и широты характера и пр.; Леля был подавлен и огорчен. Тем не менее, он забыл всю пережитую горечь, когда вскоре затем узнал, что "бедный студент" все-таки "удрал" и Наташа осталась одна, переживая обиду, разочарованье и одиночество, причем все это переносилось ею с большой покорностью и смирением. Но нежелание Лели ее видеть продолжало ее искренно огорчать, а так как Юреньева опять подняла вопрос об обидных для Наташи сплетнях (опасения, оказавшиеся совершенно напрасными), Леля решился написать ей письмо, "за которое ты бы сильно меня распушила", пояснял он мне. {1 октября 86 г.}

 "Говорю ей о своей вине перед ней, говорю, что мне не хочется ее видеть, пока не успокою свою совесть, встревоженную всем моим поведеньем в мае (?), вообще такое письмо, что должно было ее вполне успокоить, утешить, хотя и добавлял, что решил уединиться и не видеть ее до поры до времени".

 Распушить Лелю за такое письмо, конечно, следовало, но было поздно, а такое содержание письма "чтобы ее утешить", конечно, было совершенно напрасно! Леля никак не мог понять, что женщину, подобную Наташе, "чем меньше мы любим"... Впрочем, он и сам вскоре спохватился:

 "Отправив письмо,-- продолжал он,-- я начал раздумывать, не слишком до ли оно мягко! Я боялся, что Наташа под влиянием его придет ко мне сама, покается, признает и свои вины, и тогда конечно -- прежние отношения... Но, может быть к счастью, результат письма был совершенно иной: длинный ответ в обвинительном тоне, несколько свысока, с неделикатными выражениями вроде того, что, не желая ее видеть, я делаю этим новую гадость и т. д., обвинения в нравственной слабости (отчасти, конечно, справедливые). Признаться, я очень рассердился, но удержался от резкого ответа, а отвечу в сухом тоне 1-го ноября".

 Поэтому Леле уже и не приходилось раскаиваться в излишней мягкости своего письма: за это он "получил пощечину, дающую мне право быть менее деликатным. Очевидно, это существо, которому, если дать палец, возьмет всю руку: подальше, подальше от нее".

 Удивило и возмутило Лелю в этом обвинительном письме Наташи то, что покинутая N.N., она упрекала Лелю в том, что он не пришел ее утешить после такого удара!

 "Как тут много благородства, если вспомнить, чем она меня клеймила, когда я ее остерегал"! И при этом "все письма ее начинаются и кончаются фразой: помни, Леля, что ты мне совсем не нужен, ни в каком отношении я в тебе не нуждаюсь. -- Тем лучше, и тем лучше, что эта фраза не мешает брать деньги" {19 октября.}.