Теория звездочки

Глава VI. Теория звездочки

Мы выезжаем из Аряш не рано, дорога испорчена дождями, хотя жидкая грязь еще не пристает к колесам; день уже стал значительно короче, так что, когда мы, проехав 70 верст, остановились в Вязьмине, уже было темно и ехать дальше было нельзя. Мы весь день не говорили с Лелей о Дм. Гр., уехавшем рано утром в Канаевку, потому что против нас в коляске сидела Стеша, при которой, конечно, мы не могли говорить о нем. (Буданцев на козлах). Она весь день занимает нас своими беседами, по обыкновению с философскими соображениями.

 То сравнивала жизнь с аптекой, в которой имеются горькие и сладкие лекарства, то объясняла, что рай и ад -- не на небе, а на земле -- в нас самих, но в особенности ее самою, да и нас, занимали ее воспоминания о старине. Это ее любимая тема, а мы всегда с особенным интересом слушаем эти рассказы, особенно когда они касаются прошлого Губаревки и дедушки нашего. "Все у покойного было на казенный манер Аракчеевский,-- говорит она слегка с иронией. -- Как встанут, являются к нему старшие от всех департаментов: управляющий, приказчик, старший кучер, старший садовник, старший мальчик из училища... И чинно рапортуют, что все обстоит благополучно, конечно, как когда. Ведь целая канцелярия писцов была заведена, чтобы бюджет записывать: сколько выпито бутылок квасу, сколько повар извел луковиц... Расходная книга -- что Евангелие толстое (Стеша, вероятно, подразумевала Библию, расставляя руки на аршин). А как людям пора обедать или завтракать, уж старый барин непременно в окно смотрит, а двор-то наш длинный (еще бы, в Ступинскоей аллее 60 саж.), а он смотрит, чтобы эскадрон шел в ногу да попарно: маленькие впереди, большие сзади, лестницей, а старший по выбору -- впереди: на его ответственности, чтобы шли ровно. Какая девчонка собьется, не в ногу, а ему выговор. Так вот и не дождешься, бывало, пока дойдешь.

 На доме всегда флаг висел с гербом, и отдельный мальчик был к нему прикомандирован, чтобы снимать флаг, как только барин куда уедет, и снова вывесить, как барин вернется: "по-царски", добавляет Стеша еще ироничнее: барин дома -- тряпица мотается!"

 "Вы никогда не жалеете, что все это прошло?" -- осведомляется Леля. "Многие дураки еще жалеют, а я недаром все святые места исходила, как воля была дана! Никогда я себя ведь не чувствовала покойно: у деда и милость и немилость были быстры, сразу. Вот конторщик учителем сидит, барышню чистописанию учит, а вот уж он в наказание снопы таскает. Вот сейчас музыканты и певчие во фраках и белых галстуках за обедом играют концерт и поют... а вот сей час... плохо спели... в канавах торчат или дорожки метут. Я раз была сослана на хутор, быков пасти, на все лето, в самом рваном сарафанишке... Я заболела, волосы вылезли у меня -- такая обида!" -- "За что же вас сослали?" -- продолжает Леля. -- "Да так... не за воровство, а так... "

 Я скорее Лели понимаю, что дело за "романом", хотя Стеша ограничивается одними намеками. Но более деда и того темного прошлого Стеша любит говорить о любушке Наталии Алексеевне, нашей тете Натали, которую она обожает.

 -- Человек россейский! -- не раз повторяет она, вспоминая ее, и в этом определении заключалась высшая из похвал, которые она расточает тете Натали:

 -- Жить умеет! Со всяким обойтись умеет! Никогда не сконфузит маленького человека и сама никогда не сконфузится; с Царем заговорит по-царски, а с простым человеком по-простецки. При дворе не растеряется, но и с бабой на селе разговорится по душам. Всегда добрая, веселая, деятельная. В доме у нее нет, чтобы было начерно да набело, как бывает у других. Ведь вот в иной дом -- неожиданно приедет гость. Гость-то плюгавенький, конфузливый, а какая суета поднимется в доме! Барыня пятнами краснеет -- на прислугу так взглянет, если что не бон-тон, что сердце захолодеет, а матушка Наталия Алексеевна и не подумает стесняться -- милости просим -- чем Бог послал! А как горяча! Случалось и накричит, но сейчас с ней и пройдет, бывало в девичью придет ко мне: чай ты на меня сердишься, старуха? Ну, иди! Пойдем кофе пить! или... ну, старуха, полно ковырять-то сослепа (я все чулки вяжу), едем чай пить в лес! Велит закладывать дроги, сама сядет и старух своих, меня с няней посадит с собой, а молодежь (много их всегда гостило), барышни, да какие нарядные, в туфельках, должны за нами пешком бежать: "У них ноги молодые,-- скажет,-- а моим старухам уже пора и отдохнуть"... Случалось, что выищется какая-нибудь мамзель или соседняя попадья и давай язвить, что де няня чай пьет не иначе как с вареньем, и ну шипеть: "все-то у вас незапертым остается, воруют у вас сахар да варенье", а Нат. Алек. так серьезно в ответ: "как воруют... мы вместе ягоды чистили и варили, а я стану их притеснять за ложку варенья. Помилуй Бог". Так и не удавалось никому ее сбить с позиции. Мало ли подкапывались и к Саломатину за его 20 лет управления. Показывали ей даже дом, который он выстроил на деревне из барского леса для своего зятя. "Ну, прогоню я его,-- говорит,-- другого приказчика возьму... и ему ведь понадобится дом, так уж лучше, чтобы из моего леса стоял на деревне один дом, а не два"...

 Много вспоминает Стеша из жизни тети Натали, и старину вспоминает, да не перескажешь и не упомнишь всего.

 Только когда в Вязьмине ямщик Андрей со своей красавицей женой отвели нам чистую комнату для приезжающих, а Стеша с Буданцевым захлопотались с самоваром и на лучинках стали нам варить яичницу, Леля первый заговорил с Дм. Гр. Конечно, он все понимал давно. Меня удивило только, как Леля горячо заговорил теперь о любви вообще и о браке без любви.

 -- Ведь на любви весь мир стоит, любовь всем управляет,-- говорит он. -- Как же можно добровольно вычеркнуть ее из своей жизни, идти замуж за человека, которого не любишь...

 (Ага! подумала я: теперь ты понимаешь, что любовь не чепуха.) {Ранее высказываемые братом мнения.}

 -- Нет, нет... Слава Богу, что я не ошибся! Ужасно было бы связать свою жизнь не любя. Чего ради! Очень он, может быть достойный человек, но раз любви к нему у тебя -- нет. Боже тебя сохрани!

 После ужина и чая мы решили, несмотря на свежесть ночи, ночевать на дворе, предоставив теплую, но душную въезжую нашим старикам.

 Хорошо укутавшись, мы устраиваемся в коляске отлично. Августовская ночь была тиха. Тучи очистили все небо, над головой горят мириады звезд. Мы продолжаем разговор, начатый под шумок самовара на въезжей.

 Покончив с романтической стороной дела (Леля все возмущался браком без любви, а в особенности допущением заранее мысли об измене), я допрашиваю его насчет мнения о том, почему я так тупо реагирую на призыв Дм. Гр. к жизни более полезной и нужной... для человечества.

 -- Я вовсе не желаю закрывать глаза на людское горе и забываться в своем благополучии... И не признаю своих прав на праздную жизнь, как говорит Дм. Гр., но на какую арену битвы требуется выходить за счастье человечества. Что это за движение молодежи, от которого я не должна отставать и к чему мне рваться в Сибирские тюрьмы, так соблазняющие Нат. Петровну?

 Долго, подробно поясняет мне Леля (он гораздо умнее меня), поясняет и связывает в одну картину то, о чем в последнее время только и говорилось в Аряше: Французская революция, процесс декабристов, движение 60-х годов, идеалы и чаяния Герцена, Писарева, Чернышевского и мн. др. Все это должно мне объяснить цель и "движения молодежи", их идеалы и стремления... Но мне все-таки не ясно, к чему мне-то выступать в общественной деятельности, бросать семью, Губаревку? Этого я совсем не постигаю. Впрочем, с этим согласен и брат.

 -- Боже сохрани! -- восклицает он. -- Мы, мужчины, должны идти впереди, мы должны бороться за идеалы... и за вас. Вы же, женщины, должны хранить наши очаги, а не разрушать их и не бежать от них.

 Обратная почтовая тройка с пустой бричкой, гремя бубенцами и колокольчиками, подъезжает к станции и прерывает нашу беседу. Андрей, уже было заснувший на сеновале, выходит помочь ямщику убрать лошадей. Уже поздно. На селе гаснут огни. Высоко над головой стоят стожары. Пора спать. Леля замолк, а я лежу, глядя в темное небо. Страшная глубина черного неба неудержимо к себе тянет и хочется все смотреть в нее... Так притягивает, говорят, глубина моря. Жутко становится до головокружения и отчаяния, когда проникаешься сознанием, что мириады звезд в этом темном небе -- бесчисленные миры, страшные по своей необъятной величине; что это звездочки, рассыпанные, как песок по морскому берегу,-- солнца с целой планетной системой.

 Не в первый раз ощущаю этот невыразимый словом ужас перед необъятным, недосягаемым и непостижимым для наших ограниченных чувств и представлений. Но как дети прячутся под платок матери от чего-то большого и страшного, что мерещится им в темноте, так и от этого сознания, чтобы не быть раздавленной этой громадой, хочется уйти, отвлечься, забыться в чем-то неизмеримо малом, личном, доступном ограниченному представлению.

 -- Ты знаешь легенду о том, что у каждого человека есть своя звездочка в небе? -- говорю я Леле нарочно, чтобы перебить поднимающийся знакомый ужас. Леля что-то кряхтит в ответ.

 -- Я всегда думала, прежде глядя на них, что мы их отражение, что мы сами -- звездочки,-- продолжаю я. -- Нас тоже мириады, мы рассыпаны по всей земле, как эти звезды золотыми точками по небу.

 -- Ужасно ты всегда любишь фантазировать,-- уже почти сквозь сон произносит Леля.

 Я не настаиваю, а то, неровен час, и он, еще "не испорченный астрономией", задумается, глядя в эту бездну. Пусть тешится: чаяния, идеалы, стремления... кого? неизмеримо малых и ничтожных созданий... молодое поколение, "человечество"? -- да ведь это небольшая слизь на поверхности земли, одной из ничтожнейших планет... И дальше, глубже, проникает ужас этого сознания, пока наконец не достигаешь дна души... Дальше некуда идти, тогда уж не стоит жить. Не хочется мириться с отчаянием, ищешь выхода, в душе поднимается протест: Нет! Нет! Тут что-то не то, с таким мировоззрением жить нельзя, и неужели мы живем для того, чтобы придти к заключению, что жить не стоит? Нет, нет... Надо, наконец, найти нить, чтобы выбраться из этого лабиринта и жить уверенно, что мы живем не случайно, не бесцельно, и не можем прервать жизнь, как захотим. Поддаваться ужасу к величине этих миров ни к чему. Вон и муха в теплой избе -- ничтожна в сравнении... хотя бы с этой избой. С этим селом. Но в ней есть искра жизни, того, чего в мертвых бревнах и камнях фундамента нет. Она родится, летает, любит, плодится и умирает... Она соображает, она создает. А в сравнении с ней человек -- одарен бессмертной душой и разумом! Правда, этот разум у него еще в зачаточном состоянии. Он не знает и не понимает даже дивный механизм, не им созданный, который на протяжении веков, миллиона веков, двигает громадные миры в неизмеримых пространствах, а постигнуть Создателя их, даже идею и цель создания -- еще не в его силах. Изредка появляющийся гений учит нас -- как азбуке детей -- тем законам природы, которые объясняют нам механизм ну хотя бы телеграфного аппарата, не дальше. А за аппаратом стоит телеграфист. Его мы не знаем, и нам далеко еще не дано знать, кто он, да и кто создал и пустил в ход аппарат, что он говорит и кому говорит...

 Я пытаюсь заговорить с Лелей, но сладкий сон уже захватил его; я прячусь с головой под платок, который должен скрыть от меня эти громадные, дивные миры, и я возвращаюсь к легенде звездочки, к тому неизмеримо малому, которое одно спасает от неизмеримо великого. Да, звездочки. Да, звездочки эти зажигает для нас Бог, тот Бог, который ведет счет волосу на голове нашей, у которого мы просим хлеба (с маслицем, добавляет Оленька)... и чтобы быть в силах жить, не надо смотреть и думать о небе, а верить Сократу, что мы ничего не знаем, и, вероятно, никогда ничего не узнаем, с таким мозгом, как у нас, пока мы не миримся с идеей нянюшки, что звездочки для нас зажигаются (ибо толка, т.е. света от них мало), что звездочки -- золотые гвоздики, обивающие бархат темного неба, ну так остановимся на этой легенде, которая не нравится Леле, что у каждого из нас есть своя звездочка (чувство собственности, столь непохвальное, по мнению Прудона) там, в небе, и мы, подобно ей, должны светить и греть; этим мы уже делаем шаг вперед, мы допускаем, что этот золотой гвоздик -- светит и согревает целый мир вокруг себя, ибо размер этого гвоздика... (об этом умолчим), но размер не должен нас смущать, пример тому "любящая", летающая муха, а важно то, что и мы должны светить и греть. Мы должны освещать и согревать все, что вокруг нас, как эта звездочка-солнышко. Чтобы тучи беспечности и лени, эгоизма и равнодушия не мешали давать тепло и свет тем темным планетам, которые обыкновенно вьются вокруг них. Для этого звездочке нет надобности пытаться из спеси превзойти блеском другие звезды, от натуги лопнет и рассыплется падающей звездой. Не след также лучами своими из жадности пытаться захватить темные, междупланетные пространства, судьбой (?) отведенные другим звездочкам -- труд напрасный: свое упустишь и не хватит света и тепла на то, что требуется в твоей орбите. И загадывать не следует, как да что освещать: цветник ли, болото ли, дворец ли, лачугу ли, не твое дело! Свети, грей, растворяй своими лучами, то, что жестко, скучно и темно на планетах твоей орбиты. Вот этим, вероятно, и объясняется социальное неравенство, о котором так тужит Дм. Гр.: звездочка не исполняет своего назначенья, не хочет светить и греть. А планетам надо свет и тепло. Они ропщут, но сами так пассивны, что не пытаются стать солнышком и довольствуются отражением чужого света. Словом, при такой астрономической теории -- звездочки, это добрые и энергичные люди, а планеты -- пассивные, причем звездочка, чтобы самой не потухнуть, неустанно должна вбирать в себя эфир из мирового пространства. Огонь без эфира, без воздуха не горит, как тухнет костер, закиданный сором и хламом. Надо вбирать и претворять этот эфир -- в свет и тепло и светить не себе, а своей орбите. Вбирать и претворять эфир в силу духа и разума должны и мы -- звездочки на земле. Леля впереди меня. Он много уже набрал этой силы духа и разума из своих книг, а в книгах кристаллизуется этот эфир, который черпается в мировом пространстве и претворяется в звуки, краски, чувства, мысли, слова и деяния. Этим эфиром -- духом надо питать душу каждого человека, чтобы она не погасла и звездочка не стала темной планетой в орбите другого солнышка. Есть еще и шалые аэролиты, всем недовольные. Они летят из одной солнечной системы в другую: дела не делают, а только будоражат скромные планеты. Вероятно, таким шалым аэролитом угодил в мою орбиту и Дм. Григор.

 Быть может, я не совсем была вправе так относиться к нему? Раз-два! И вон из моей орбиты!

 Но Бог с ним! Ведь он уже летит в другую орбиту, и моего света ему не надо, а мне пора заснуть, вторые петухи запели. Леля второй сон видит и не чует, как завтра на зорьке я объясню ему все его революции, эволюции, социальные проблемы и классовую борьбу...

 И о какой цели жизни может быть речь, когда прямая задача звездочек земных, не мудрствуя лукаво,-- светить и греть.

 Решительно не помню, удалось ли мне на другое утро убедить Лелю в теории звездочки, которая должна светить и греть. Я только помню, что дорога до Сокура на хорошей Савкинской четверке не показалась мне ни скучной, ни тяжелой. Помню тогда чудесно взошедшее солнце и залитые еще горячими его лучами бесконечные поля, то ярко зеленой озими в росе, то сжатых яровых с еще не увезенными скирдами. Потом помню... нет! Больше ничего не помню! Это очерк был записан мной сначала в дневник, а потом составлен по дневнику же при попытке написать свой погибший роман "Таня"; так были написаны и некоторые другие очерки. Но когда является полное отсутствие записей и писем, поневоле умолкаешь, не пытаясь восстановить в памяти то, что ушло из нее безвозвратно.

 Помню только, что несколько месяцев спустя до нас дошел слух, что Дмитр. Григ, не поладив с кем-то на своей службе, или под впечатлением новой еще какой-либо неудачи романтического характера, без всяких объяснений внезапно застрелился.

 Я ни минуту не приписывала эту катастрофу Аряшенскому эпизоду и только философски заметила Леле: все это произошло от того, что аэролит ли он или планета (не знаю), но у него не было своей звездочки, сам не будучи ею... Назначенная ему судьбой звездочка не была им найдена, потому что он безрассудно бросался в орбиты звездочек, которые не хотели ему греть и светить. Будь возле него друг, приятель -- жена, в тяжелую минуту жизни он так бы не покончил со своей жизнью!

 Большая часть этих заметок была восстановлена по сохранившемуся моему дневнику и ряду писем, полученных мною от брата. Затем последовал еще ряд писем, 40 писем, столь интимных, что я долго колебалась, не решаясь их приводить. Никто, кроме меня, их не читал. Леля писал их мне так, что тетя не знала (кроме первого письма). Позже я увезла их из Губаревки и тем спасла их: почти вся семейная переписка была утрачена в пожар 18-го года, и восстановить "студенческие годы" Лели 1883-87 поэтому совершенно невозможно. Но что переживалось им в эти четыре года, независимо от его университетской жизни и ученой деятельности, отразилось в этих письмах. По мнению друзей его, я не имею права ни уничтожить, ни скрывать, ни вычеркивать из жизни брата драму, которая отразилась на всей его дальнейшей жизни и очень многое объясняет. Сорокалетний период, говорят, позволяет отнестись теперь к этому прошлому беспристрастно.