Валерка

ВАЛЕРКА

Я долго не встречал Валерку, мы учились в разных институтах. Основным местом встреч была публичка, но туда я без особой нужды редко заглядывал, да и то лишь вечером, когда тети Жени уже не было, – она работала на полставки. То, что я Валерку долго не встречал, меня абсолютно не тревожило, хотя немного удивляло.

Как-то раз, выходя из кино, я услышал чей-то оклик. В фойе зажгли люстру, и я, увидев Валеркиного брата.

 Подошел к нему, и тут же поинтересовался, куда пропал Валерка. Он видно почувствовал, что я ничего не знаю, но начал рассказывать только тогда, когда мы остались вдвоем. То, что я услышал, не укладывалось ни в какие ворота. Валерка – враг народа. Уму непостижимо! Я был больше враг, чем он, ведь именно он мне часто разъяснял ещё со школьной скамьи мои заблуждения.

Помню наш разговор, который начался в переполненном трамвае. Мы ехали в школу. Я возмущался давкой в трамвае.

– Все эти возмущения, которые ты сыпешь на меня, вполне естественны.

– Почему естественны? – удивился я.

– Да потому, что необходимо перманентное обновление производственных отношений.

– А почему их обязательно нужно менять?

– Да потому, что человек всегда стремится к лучшему…

– Я хочу одно, ты другое, так... – но Валерка не дал договорить

– Глупости! Ты читал «Экономические проблемы социализма в СССР» Сталина?

– Ну, нет!

– Потому и мелешь чушь. Там он пишет: «И при социализме производительные силы опережают в своем развитии производственные отношения, вступают в определенные противоречия со всем отжившим. И если дело обычно не доходит до конфликта между ними, то лишь благодаря способности социализма своевременно вносить изменения в производственные отношения, подтягивая их до уровня развития производительных сил». Теперь понял?

Я не успел ему ответить, редкие капли дождя, зашумели по асфальту. Мы инстинктивно бросились бежать. Вдруг Валерка, перестав бежать, пошел спокойным шагом к школе, а я, добежав до навеса перед школой, стал ждать его. Подойдя ко мне, он спросил: « Кто из нас больше промок?». Мы так и не определили, кто из нас больше промок, ведь каждый из нас утверждал свою правду.

Валерка – враг. Этот кристально чистый человек, искренне верящий душой и разумом, понявшим основы нашего общества – враг. Такое даже в кошмарном сне не может явиться. После целины он критиковал всё уродливое, чем прикрывались карьеристы, доводя разумное до абсурда. А как иначе критиковать «родимые пятна», «пережитки прошлого»?

Валерку взяли вскоре после его выступления на литературном семинаре во Дворце пионеров, где он читал те рассказы и поэму, которые я знал. Вместе с ним взяли и руководительницу литературного кружка, которая предоставила ему возможность выступить перед аудиторией. Когда Валеркин брат начал рассказывать об очной ставке с Валеркой, и как он часто прерывал следователя, указывая ему на то, что тот нарушает правила допроса, я представил, как трудно было следователю справиться с подследственным – умным, начитанным, идейно подкованным и не ради красного словца, а верящим от всей души в справедливость, честь, и долг перед социалистической Родиной и её идеалами. И у меня мелькнула мысль, а не поэтому ли пострадал Валерка, что был выше следователя?

После этого разговора, я, конечно, пошёл в публичку поговорить с тетей Женей. К счастью, она была на своем месте. Как всегда, мы обрадовались друг другу, и по обыкновению она пожурила меня за то, что я совсем перестал посещать публичку и что самое страшное – наверное, перестал интересоваться литературой. В этот раз я изменил своему правилу защищаться и сразу начал рассказывать о трагедии Валерки. Она меня слушала внимательно, чаще обычного щелкал замок портсигара, иногда дрожала папироса в ее тонких, ухоженных пальцах.

Когда я кончил свой рассказ, она выглядела уставшей и после глубокой затяжки, затушив папиросу в пепельнице, медленно проговорила: «Вот и покаялись». Мы долго ещё сидели молча, как на панихиде, говорить неудобно, ведь уже ничем не поможешь, а молчать тем более.

Валерку и всех его единомышленников, как мне тогда казалось, объединяла одна общая ошибка, которую великолепно подметил Достоевский: «Всё предусмотрели господа социалисты, а натуру человеческую недоучли». Для идеального общества требуются идеальные люди, – а где их взять?

Я прекрасно понимал, что любое государство есть аппарат насилия, в прошлые века меньшинства над большинством, в нашем государстве большинства над меньшинством, по крайней мере, так считается. От перестановки мест слагаемых сумма не меняется, так нас учили ещё в первых классах. Но ведь у нас, в нашем государстве не должна работать такая простая арифметика. Возможно, это было допустимо в первые годы советской власти, но прошло столько лет… мы столько пережили, вынесли, выстояли… и ничему не научились?

Трагедию Валерки я переживал остро, но кроме негодования и обиды за несправедливость, я вынес из этого события и то, что все беды от тупоумия людей. Я никому не искал оправдания, ни себе за пассивное приятие свершившегося, ни тем, кто выполнял это беззаконие. Я просто на некоторое время ушел в себя, никого не хотелось видеть, особенно тех, кто присутствовал на выступлении Валерки во дворце пионеров.

Уже давно минул 1937 год, нет Сталина «виновника этих расправ», расстрелян «чудовище, развратник, насильник» Берия, наконец, явился «демократ» Хрущев, а Валерка сидит в тюрьме.

Меня часто удивляло, как наша интеллигенция реагировала на некоторые события нашей жизни. К примеру, в 1937 году был открытый суд над некоторыми членами «когорты Ленина». Они признали свою вину, но интеллигенция искала и нашла для них оправдание: их так истязали, что они клеветали на себя.

На суде в своей заключительной речи Рапава, бывший министр МВД Грузии, как рассказывала мне его дочь, сказал (привожу, конечно, не дословно, но близко к тексту слова, которые меня ошеломили): ему предъявляют обвинения по поводу применения бесчеловечных методов допроса. Если они столь преступны, что ему грозят за это расстрелом, так почему их применяли на нем, добиваясь клеветы на Берия, о котором он ничего плохого сказать не может?..

На заре своего совершеннолетия, да и сейчас убеленный сединой, убежден, что в тюрьме следователь может под пытками «выжать» из многих обвиняемых любое показание, но не верю, чтобы подсудимый их повторил на суде при свидетелях, я бы на их месте никогда не подтвердил нелепых самооговоров.

Рассказ моей подруги да и некоторые ситуации из моей жизни ещё раз подтвердили верность моего убеждения.

После недолгого углубления в себя наступил период в моей жизни, когда я мало слушал, больше спорил увлеченно и безапелляционно со своими сверстниками, но после каждого, даже серьезного спора оставался неудовлетворенным, невзирая на результат. Да и как можно было быть удовлетворенным, если в конечном итоге все сводилось к ругани или обвинении правительства?..

Как-то раз, подсев к столику тети Жени, поинтересовался:

– Как мог Сталин завоевать любовь людей такого огромного государства? Сколько бы сегодня не говорили о его «властолюбии», «болезненной подозрительности», «паранойе», его любили, ему верили как богу, с его именем шли на трудовые подвиги, в атаку, на смерть…

– Во-первых, из того, что я тебе рассказывала, напрашивается вывод, что Сталин был беспредельно терпелив к чужим взглядам, если они не нарушали политику партии. Но этого мало для всеобщей любви. Главное было в другом. Он мало говорил, много делал, много встречался по делам с людьми, редко давал интервью, редко выступал и достиг того, что каждое его слово взвешивалось и ценилось не только у нас, но и во всем мире. Говорил он ясно, просто, последовательно. Никогда не обещал того, чего не мог выполнить. Он сметал все преграды, которые мешали индустриализации страны. Государство стало независимым.

Страна менялась на глазах к лучшему. После стольких лет нищеты основной массы населения появился достаток, исчезла безработица, безграмотность, более сорока народов впервые получили национальную письменность, сформировали собственную интеллигенцию. Ну, как не полюбить такого, после говорунов? Да, кстати, не помню, от кого я слышала, что ты ищешь портрет Сталина с девочкой. Это правда?

– Да! И вам это стало известно?

– В этом нет ничего плохого. Если бы ты ездил на такси, или на грузовых машинах, то обязательно увидел бы не только фото Сталина, но и, по-моему, не существующего портрета Сталина с сыном в форме генерала…

Тетя Женя, достав портсигар, неторопливо раскрыла его, достала папиросу, прижав двумя пальцами левой руки конец папиросы, а двумя пальцами правой сжав папиросу перпендикулярно. Получив а ля мундштук, она, также спокойно закурив, сказала:

 – Не стоит так демонстративно об этом расспрашивать, мало ли какие люди есть. Вот возьми, – и, увидев, что я собираюсь развернуть красиво упакованную фотокарточку, посоветовала: – Дома рассмотришь.

Поблагодарив тетю Женю, я спросил:

– Тетя Женя, дорогая, мы столько пережили, … и ничему не научились? Почему даже вы мне говорите, не стоит так демонстративно…

– Во-первых, успокойся, а во-вторых, неужели ты думаешь, что даже такой ад, как война, всех одинаково коснулась?

– Нет, конечно!

– А тогда, что ты хочешь, чтобы все были с крылышками?

– Нет, но чтобы…

– Вот, видишь, чтобы… Эх! Милый мой…

– Может, вы и правы, но ведь кто-то должен быть с крылышками, чтобы потянуть остальных за собой.

– Конечно.

– Тогда как мог Сталин скрыть завещание Ленина?

– А он и не скрывал его.

– Как это не скрывал? Ведь сейчас говорят, вернее Никита…

Но тётя Женя, не дав произнести мне фамилию, перебила меня:

– Сейчас многое говорят, рассчитывая на таких как ты – незнающих, или у кого трусость отбила память, или тех, которые подходят под определение Маркса: «Нет ничего подлее разрешенной храбрости». У нас в библиотеке есть книга, изданная в 1936 году тиражом 315 тысяч экземпляров, где в одном из выступлений Сталин цитирует ленинское «Письмо к съезду», и не только не скрывает сказанное о нем самом, но и комментирует. Правда, ее запрещено выдавать.

– По… – я так и не смог закончит слово «почему?» вырывающееся из меня по инерции, ведь я, как говорят, с молоком матери впитал в себя, что у нас, в нашем государстве, хотя и есть мелкие воришки, «пережитки прошлого» но там, в высших эшелонах власти, если не с крылышками, то не…

И внезапно я вспомнил, что дядя Вано хотел мне ее показать, но я почему-то даже не взглянул на нее… Меня охватило такое радостное чувство, что я торжественно произнес:

– Хотя и запрещено, но я максимум через час буду её иметь в своих руках…

– Возможно, – раскрывая портсигар, сказала тетя Женя, – только не надо кричать об этом на всех перекрестках.

Пыл мой после слов тети Жени немного поубавился. Я даже немного смутился под её взглядом, и конечно пообещал держать язык за зубами.

Как же я обрадовался, когда увидел дядю Вано, играющего в нарды со своим родственником. Поздоровавшись и оценив шансы на выигрыш каждого, я спросил дядю Вано:

– Дядя Вано, помните, Вы как-то хотели мне показать одну книжку?

– Не помню, – неожиданно для меня сказал дядя Вано и, бросив зари, продолжил игру.

– Вы говорили, что она у вас есть и хотели мне ее показать, а я…

– А-а-а вспомнил, и хорошо, что не захотел видеть, я ее потом искал, но не нашел… – не отрываясь от игры и не глядя на меня, произнес дядя Вано. То ли почувствовав, как у меня испортилось настроение, то ли ему было неудобно отказать мне в книгу, он добавил: – Не расстраивайся сынок… в жизни все бывает