День Коронации, 26 августа, пришлось мне провести в дороге, в мальпосте, из Ревеля в Петербург, но помню как вчера великолепное освещение в городе Нарве вечером 26 августа, где я подумал, что если такую блестящую иллюминацию устроил город Нарва, то что же должно было быть во всех больших городах России, не говоря уже о Петербурге и Москве.
Тогда все говорили о том, что иностранные государства особенно заботились о придании этой коронации особого блеска, как бы желая все вместе позолотить недавно нами проглоченную пилюлю парижского трактата. У всех государств, надо сказать, была в ту пору совесть нечиста относительно России, за исключением разве Испании и Португалии. Кроме Франции, Англии и Сардинии, воевавших с нами, роль изменницы сыграла, известно, Австрия, и весьма двусмысленную роль сыграла Пруссия, двусмысленную потому, что она до войны и во все время войны гораздо ближе держалась Австрии, чем России, и дружбу свою нам проявила только в дружеском совете — как можно скорее заключить мир на каких бы то ни было условиях. Наполеон III хотел поразить нас роскошью своего посольства и поручил герцогу Морни быть своим представителем, с кредитом в
7 миллионов франков. Англия послала своего самого богатого сановника и вельможу Гренвилля, с кредитом неограниченным. Австрия прислала первого магната Венгрии, князя Эстергази, с блестящею свитою.
Наконец, тогда мы впервые услыхали о знаменитом маркизе Испании Карабе, о герцоге д'Оссуна и д'Инфантадо, миллионере, принявшем на себя быть послом Испании на свои собственные средства. В России же все решительно, имевшие малейшие к тому средства, сочли своим долгом прибыть в Москву.
Этот съезд всех именитых русских дворян на коронацию Александра II, во всей их роскоши, получил значение исторического события, ибо в последний раз в стенах Москвы предстало все русское дворянство in corpore богатым. Оттого нанять тогда барские дома в Москве было затруднительно.
Несмотря на этот блеск и всю роскошь, маленький эпизод омрачил на минуту один из торжественных моментов церемониала. Я упоминаю об нем потому, что тогда он был только неприятным инцидентом, а потом о нем вспомнили уже как о зловещем предзнаменовании. Когда венчанный Император возложил корону на Императрицу, то по церемониалу прикреплять ее должны были дежурные статс-дамы — для формы, а в натуре это должен был исполнить парикмахер Императрицы, а так как все спешили ко времени церемонии, то поспешил и парикмахер, и, на его беду, в минуту, когда должно было начаться обратное шествие, вдруг корона сваливается с головы Императрицы, сбоку ее успели поддержать, и уже на ходу несчастному парикмахеру пришлось кое-как ее скрепить.
Год спустя я узнал от князя Дмитрия Александровича Оболенского, что на одном из балов в Москве во время коронации Государь впервые заговорил о крестьянском вопросе. Можно было думать, что при венчании своем на царство Александр II размышлял уже о предстоящей ему великой задаче, но припоминаемый мною эпизод имеет интерес потому, что он прямо свидетельствовал о том, что в то время будущий Царь-Освободитель был так же далек от этой мысли, как был от нее далек в те годы, когда, будучи Цесаревичем, ссорился с Бибиковым из-за инвентарей. Этот эпизод доказывает, что он к крестьянскому вопросу относился так же скептически, как прежде. Встретив на одном из балов князя Оболенского, тогда уже вошедшего в плеяду молодых приближенных двора Великой Княгини Елены Павловны, Император говорил ему: а ты слыхал, что Елена Павловна выдумала эмансипацию своих крестьян? В первый раз тогда было произнесено слово "эмансипация", причем князь Оболенский не мог усомниться в том, что слова эти звучали в устах Государя если не иронически, то все же скептически.
