Что вообще я буду артисткой — я знала всегда. Это не фраза. Я не могу назвать день, когда приняла такое решение — передо мной никогда не вставал вопрос о будущей профессии, с малых лет я была уверена, что мое место на сцене, ни о чем другом и не помышляла. А ведь были другие искушения, соблазны с вполне обоснованными надеждами. Я хорошо танцевала, меня увлекал, обещая успех, балет, но никогда не думала быть балериной. Проявляя явные способности, занималась рисованием в мастерской Федора Ивановича Рерберга (вместе с Ваней Рербергом и Валей Ходасевич — оба выросли в интересных художников), но мне и в голову не приходило, что живопись — мое будущее. Нет, нет, я хотела быть только актрисой, была уверена, что стану ею. И внешние причины тоже не имели решающего значения. Конечно, я росла в семье, где любили театр, спорили о спектаклях — все это способствовало увлечению {496} сценой. Но ведь увлечены были все сверстники, окружавшие меня, мы все играли в театр и бредили любимыми актерами. А артисткой стала я одна. И не только потому, что была более способной, — тогда этого никто не знал.
Я убеждена, что люди, идущие в театр, как и в любую другую профессию (если это не случайная прихоть — тогда ничего и не получается), следуют внутреннему зову. Я не склонна к мистицизму, но верю — такой внутренний зов существует. Поэтому на сцену всегда приходили люди разных сословий, дети из бедных и богатых семей, образованные и полуграмотные, выросшие в театре и никогда не бывавшие в нем, но однажды им сотрясенные, — они подчинялись внутреннему зову, стремлению, назовите это как хотите. Кстати, совсем еще маленьким один из моих племянников, часто, нахмурив брови, погружался в одному ему ведомые размышления. Однажды мы увидели его с этим знакомым выражением на лице, но на этот раз в одной руке он держал мертвого мышонка, другую прижимал ко лбу и был сосредоточен больше обычного. Сестры тогда прозвали его «мышиным Гамлетом». А он, выросший в семье художников — мать, отец, две сестры, — стал доктором биологии. Не буду настаивать, что, глядя в детстве на мертвую мышку, он осмысленно чувствовал свое призвание. Но, может быть, туманное, неоформленное, подспудное, оно уже зарождалось в нем — кто знает.
Моя жизнь дома, безусловно, помогла мне очень рано осмыслить свои стремления и мечты. Чем старше я становилась, тем отчетливее становились и они. В последних классах гимназии я уже просто ни о чем другом не могла думать — театр стал навязчивой идеей. Конечно, больше всех доставалось Люсе — я изводила ее ночными разговорами о своем будущем, при этом меня захлестывали темперамент и фантазия.
— Замолчи! — кричала измученная Люся. — Ты, возможно, когда-нибудь и будешь актрисой. Только тише! — Потом добавляла задумчиво, почти испуганно: — А вдруг у тебя правда большой талант? — И снова решительно: — Но все равно — дай поспать!
Люся засыпала, а я досказывала все, чего она уже не слышала, своему долготерпеливому дневнику: «Одна мысль, одно стремление, одно желание — на сцену! Эта мысль так давно и так глубоко закралась мне в душу, что для меня теперь этот припадок — знакомый гость». {497} На другой странице: «Боже, боже! На сцену, умоляю — на сцену! Я жить без сцены не могу! На сце‑е‑ну! Это даже стыдно так распускаться. Я буду говорить о вчерашнем дне. Когда я буду актрисой… Довольно! Надо успокоиться. Ну, вот. Вчера было очень жарко (на сцену!). Мы поехали в монастырь на панихиду (на сцену, господи!), я ехала с папой… Поражает меня контраст, когда они — не они. Какое это блаженство — стать не собой. Это искусство, а всякое искусство возвышает до небес. Я хочу быть актрисой!!!»
В этих воплях сказалась одна последовательная мысль (кроме той, разумеется, что я вообще рвусь на сцену): как в детских играх я хотела быть девочкой с чужим, незнакомым именем, как в гимназическом дневнике восторженно мечтала «стать не собой», так и всю остальную жизнь в театре любила играть женщин ни характером, ни судьбой на меня не похожих — эти работы и были признаны самыми интересными. Таким образом, нечто вроде «творческой программы» прослеживается с детства. Конечно, я шучу, но действительно в отношении к театру, к актерской профессии сохранилось во мне что-то не изменившееся с тех пор.
Близилось окончание гимназии. Само собой разумелось, что я буду поступать на Высшие женские курсы для продолжения образования. Но тут, когда вопрос о выборе профессии стал реальным и близким, я заявила, что хочу быть актрисой. Мама попробовала было слабо сопротивляться.
— Я понимаю — быть Ермоловой, Федотовой, но посредственность в театре — ужасная судьба, — начинала она разговор за чаем. — Это вас дядя Леля испортил — он бы всех так и пихал на сцену.
— Но я и не даю честное слово, что у меня талант, — парировала я, — только без риска ничего не бывает, так и Ермоловых не было б на свете. И лучше быть полотером по призванию, чем курсисткой со скукой в душе.
— Это справедливо, — вступал в разговор папа. — Если тебя привлекает сцена — пробуй, там увидим. Только пойми: без образования не может быть хорошего актера.
— Да, да, — соглашалась я, — но я знаю одно — мне нужно идти на сцену.
Кончилось тем, что, как всегда, я довольно быстро {498} нашла понимание в своей семье. Думаю, мои родители благословили меня на довольно редкую в их кругу актерскую профессию не только потому, что были людьми по-настоящему широких взглядов, без малейшей примеси мещанства и умели проникнуться интересами детей, — огромную роль, безусловно, сыграло также серьезное и уважительное отношение интеллигенции того времени к Художественному театру, который она воспринимала как явление не просто высокохудожественное, но и социально-просветительское. К тому же папа театральной бациллой был поражен смолоду. Поэтому в дальнейшем он и принимал живое участие в моей театральной жизни и так мне помогал, так радовал.
Свободное копирование
