В те годы увлекались мы и Владимиром Максимовым — высоким, худощавым, небрежно элегантным. Актер он был не крупный, но прекрасно носил костюм, пел, танцевал и очень был хорош в «светских» ролях. В «Казенной квартире», например, он отлично играл петербургского чиновника. В лирическом и героическом репертуаре, {493} честно сказать, был не силен. Я однажды уговорила папу пойти со мной на концерт Максимова в какой-то частный дом. В уютном зале собрались его знакомые и поклонники. Максимов вышел во фраке, очень эффектный, непринужденно поклонился.
— Здорово! — признал папа, мой высший авторитет.
Но когда Максимов начал мелодекламировать: «Каменщик, каменщик в фартуке белом…» — даже я, его ярая «обожательница», отвела глаза в сторону, а папа, нагнувшись ко мне, шепнул:
— Это уже похуже, — но, видя мое огорчение, добавил: — А в общем, ничего — хорошо раскланивается.
Максимов был, безусловно, способным человеком и очень милым — о нашем знакомстве с ним в Петербурге, во время гастролей Студии, я уже писала.
Но, совсем еще несмышленышем, я все-таки поняла разницу между выдающимся артистом и просто хорошим. В спектакле «Среди цветов» роль Фреда играли в очередь Остужев и Максимов. Какая-то сцена начиналась выходом Фреда в ритмичном и модном тогда кекуоке. Максимов был в этом танце безупречно пластичен, казалось, этот выход специально для него создан. Но когда то же самое делал Остужев, всем становилось ясно, что танец Максимова — это танец вообще и обаяние — его личное, максимовское. А Остужев врывался на сцену, белокурый, встрепанный, улыбчивый, — и танец получал смысловую окраску, и перед публикой представал не любимый артист, а герой спектакля.
Остужев не эксплуатировал свои данные, не спекулировал ими. Все, чем владел, он подчинял замыслу спектакля, характеру роли и щедро, легко, сердечно отдавал зрителям. О, они умели это оценить. Наш класс, например, целиком был влюблен в Остужева. И если чувство к нему какой-нибудь гимназистки вызывало сомнение, мы считали ее штрейкбрехером и третировали изменницу, пока бедная девочка не начинала вопить: «Я влюблена, влюблена!» На каком-то спектакле с нами в ложе сидела дочь художника Касаткина — Наташа. Когда на сцене появился Остужев, она зарыдала.
— Что ты, что ты? — зашипели мы.
— Не жилец он, вот увидите, — громко всхлипывала Наташа.
Оказалось, из газетных рецензий она знала, что в конце спектакля Остужев застрелится, и, увидев его, еще живого, счастливого, не сдержала горьких слез.
{494} В весенний день мы стайкой дожидались его в переулке. Остужев был с нами ласков и прост, они с женой нас обнимали и отдали цветы, которые несли, после чего мы полюбили его еще горячее.
Свободное копирование
