Партнером Ермоловой, ее «сыном» во многих спектаклях был Остужев. Судьба счастливо соединила их в театре — вместе они составляли изумительную гармонию актерских индивидуальностей, их сцены звучали музыкальным дуэтом гениального композитора.
Остужев был божественным актером. После него ни разу не видела я ничего похожего в исполнении ролей {492} этого амплуа — юноши, полумальчика с трагической судьбой. Остужевские герои, лишенные бытовой приземленности, были романтичны, изящны, чисты, и каждая жилка в них дрожала от бурного темперамента. А голос, этот незабываемый, сохранивший до старости свою красоту остужевский голос, — звонкий, мелодичный, огромного диапазона, он птицей летал вверх-вниз под сводами Малого театра. И еще глаза — большие, пристальные, честные. В «Молодежи» Остужев играл, наверное, уже тридцатилетним артистом. Но его тонкий, стройный Фридер выглядел семнадцатилетним юношей, в котором причудливо сплелись свет, мрак, порыв, доброта, героизм. Впервые влюбленный юный кадет был трогателен, но не сентиментален. Перед самоубийством он разговаривал с дедушкой (замечательно играл Горев), сидя на ручке его кресла, но не глядя ему в глаза. Он думал о своем горе, о поруганной любви, о попранной вере в нее — и не хотел, не мог додумывать мысль о смерти, которой не трусливо, а естественно страшился. И такое печальное недоумение было в больших прозрачных глазах.
В «Измене» он запомнился мне в белой черкеске, с кинжалом у пояса, открыто смеющийся, заразительно веселый, будто молодость, отрывая его от земли, высоко носила над ней. Остужев удивительно точно угадывал природу поэтичной, ясной и путаной, еще не прозревшей юношеской души. В его Незнамове (лучшего я не знаю) было несколько пластов (или планов, как хотите), как у героев Ибсена: первый — озлобленность одиночества, второй — не исчерпанное, не окончившееся детство, третий — врожденная нежность, потребность в ней, четвертый — бескомпромиссность, готовность отказаться от людей вообще, если они не отвечают его критериям добра, или очень любить, но совсем настоящих. Отсюда его недоверие к Кручининой: неужели действительно она такая хорошая или опять обман? И в его крике: «Мама!» — было счастье, освобождение от терзавших его подозрений — и никакой неврастении. Просто носился по морю кораблик, пробивался сквозь туман и бурю — все искал гавань. И нашел.
Свободное копирование
