Зато мне «достались» Садовские — целая семья! Самая изумительная, покоряющая из них — Ольга Осиповна, невероятная в своем своеобразии и непосредственности, как никто, национально колоритная, настолько искренняя, что забывалась ее профессия, и настолько профессиональная, что я не припомню подобного мастерства. Вот придумываю высокие слова, но не могут они передать ни степени ее искусства, ни музыкальности русского говора, ни обаяния редчайшей индивидуальности. В «Ночном тумане» Южина играла она старую экономку, имеющую {485} весьма косвенное отношение к главной сюжетной линии. В какой-то сцене, стоя лицом к публике, она обнимала Шухмину, милую и умную актрису с лицом хорошенького хорька. Ольга Осиповна легонько вздыхала и отстраняла от шеи ворот душегреечки, только и всего. Но исчезали декорации, возникала дышащая туманом и любовным томлением лунная душная ночь. И все это от Садовской, а не от Шухминой, которая главная героиня. На каком-то спектакле я, не удержавшись, так ахнула, что Садовская, зажмурившись, помотала головой, как от комаров. В пьесе «Сон на Волге» Островского Садовская, качая колыбель, пела, и было все в этом пении — грусть, лихость, мудрость, покой, точно сама Россия старинную песню пела.
А толпа ее свах — ну как о них рассказать? Все вроде одинаковые — и совершенно разные. Одна, в пестром платке, сидит в кресле не двигаясь, говорит мало, а кругляшки-глаза живут своей отдельной, беспокойной жизнью: как мышата они шныряют по комнате, быстро и жадно оценивая людей, их обстоятельства, достаток, обстановку, и взгляд при этом не вправо-влево, а какой-то круговой — вбок-вниз, вбок-вверх. Другая сваха в финале пьесы выплыла на авансцену, сложила руки и залилась с переливами: «Поросеночек яичко снес…», а сама, бойко взмахивая разноцветным платочком, пошла, пошла в танце…
Садовская умела с наивной доверчивостью и лаской обращаться в зрительный зал, обволакивая всех юмором, подчиняя своей воле, и выглядело это не театрально, а, скорее, интимно, будто она говорит: «Уж мы-то с вами понимаем друг друга, уж вы-то мне сочувствуете». И странное дело: бесстрашно «перешагивая» рампу, разрушая привычно-театральные условности, она, пристально глядя в глаза зрителей (я это испытала на себе), ничуть не выходила из образа — на сцене стояла не актриса, а ее персонаж. Как это ей удавалось — ни понять, ни объяснить. Но стоило ей появиться — в зале возникала готовность смеяться или плакать, как ей угодно, и ожидание чуда. Чудо свершалось всегда!
Михаил Провович Садовский в «Плодах просвещения» играл мужика. Сидел в кухне за столом, такой настоящий — поверить невозможно, что артист. А после спектакля вышел и низко поклонился нам — не Боолю, а именно нам, детям, после чего мы его заобожали. Но помню я его плохо.
{486} Тогдашних молодых Садовских — Прова Михайловича и Елизавету Михайловну — считали почему-то не очень одаренными, на фоне театральных гигантов тех лет трудно им было выделиться. Елизавета Михайловна играла обычно молодых девушек — по-моему, аппетитно и весело, но действительно не слишком разнообразно. А вот Пров Михайлович нам очень нравился в «Снегурочке». Мизгирь — красивый, высокий — уверенно стоял на сцене, расставив крепкие ноги в пестрых сапогах, и свободно льющимися стихами раскрывал жар своей любви. Мы тогда не ошиблись — Пров Михайлович стал прекрасным и известным артистом, довоенное поколение знало его хорошо. (А в «Снегурочке» нам еще приглянулась, и тоже, как потом выяснилось, не зря, очень красивая Весна с певучей московской речью. Ее играла молодая Турчанинова.)
Свободное копирование
