"Суматра" №3. Кандыба. Военно-морские пельмени - 1

«Суматра» № 3. КАНДЫБА. ВОЕННО - МОРСКИЕ  ПЕЛЬМЕНИ  

Приближался новый, тысяча девятьсот семьдесят лохматый год. По этому случаю в кубрике лепили пельмени, лепили всем экипажем, сняв форменки и закатав рукава, эдакая многодетная семейка молодых жирафов. Лепили все, действовал закон: не можешь – научим, не хочешь – заставим, все, кроме Лёлика, секретчика, тот настраивал гитару. По тому, как его пальцы бегали по грифу, было ясно, что этот толстячок владеет инструментом, а отрывки мелодий, словно случайно исторгнутые декой, были до слёз ностальгичны. Лёлик любил романсы, иногда говорил:

– Вот, отец пел, – и словно включал магнитофон с записями романсов, – пара гнедых, запряжённых с зарею, тощих голодных и мрачных на вид, вечно плетётесь вы мелкой рысцою...

Кандыба, старший матрос, шут и вечный козёл отпущения, на все случаи жизни, относился к Лёлику, как к магнитофону, и всё спрашивал, где у Лёлика включатель и где тумблер громкости.

Но не суждено было ему петь этой ночью романсы, ни пару гнедых Апухтина, ни Кусикова про белый саван, ибо рак на горе свистнул, жареный петух кого-то клюнул и дятел забился головой об дерево в этом краю вечнозелёных помидоров.

Но про это станет известно чуть позже, а пока в кубрик спускался командир, капитан третьего ранга Лесовой, с очень важной миссией, для исполнения ежегодного традиционного ритуала, а ритуал на флоте чтится не менее, нежели в церкви, или же в каком-либо племени, на наш взгляд примитивном, а на иной – всё наоборот, в нём кроются некие глубокие смыслы, нам малоизвестные. Но как бы там ни было, обычай есть обычай, и Лесовой спускался в кубрик, держа в левой руке пуговицу, обычную пуговицу с якорем, ту ещё, из металла, старого образца, настоящую.

За ним спускался боцман, мичман Поролов, человек добрый и простой, но для служебного соответствия, особенно при командире, надевал на себя маску немыслимого хитреца, просекающего каждого на метр под палубой, читающего мысли на расстоянии, а поступки на семнадцать ходов вперед, что позволяло его надувать при желании на каждом шагу, особенно тому же Кандыбе, прохиндею, которых свет не видывал.

– Смирнаа! – выдохнул дежурный по кораблю, появившийся у трапа незнамо откуда, вытянувшись и приложивший ладонь к козырьку, гм, бескозырки.

– Воль, воль, – снисходительно сказал Лесовой, и на его лице, на его неописуемом лице, именно, как говорят «смесь бульдога с носорогом», видимо такое лицо было у Марка Крысобоя, думалось, когда читался роман, потом, когда уже можно было книжки читать, на лице возникло подобие улыбки. Он её изобразил страшным усилием воли, а он был, несомненно, волевым человеком, он её вылепил, напрягая поочередно все мускулы лица, которые давно атрофировались, изобразил, и, казалось, после этого устал, обмяк, и лицо его превратилось снова в лицо мрачного мужика с тяжёлым взглядом забойщика быков на мясокомбинате.

Лесовой, при общем благоговейном молчании, взял один из раскатанных кружочков теста, торжественно поместил туда пуговицу, и, неожиданно тонкими пальцами ловко слепил пельмень, защемил тесто в нескольких местах, свернул кралькой и при общем, казалось, беспричинном смехе, положил в ряд с другими пельменями. Сомнения в том, что кто-то не то что попытается, а даже подумает о каком-нибудь мошенничестве, подтасовке,  не возникало, это было исключено из сознания всех вместе и по отдельности каждого из присутствующих.

– Пять суток от имени командира корабля! – объявил Лесовой и оглядел экипаж. Остановил свой взгляд на Кандыбе, тот искренне и честно посмотрел в глаза командиру, но, тем не менее, Лесовой погрозил ему пальцем. Не конкретно намекая на что-то, а так, отвлеченно, вообще, что могло значить всё, и кашлять не громко и дышать не шумно, а уж что касается каких-либо злоупотреблений, то боже упаси!

– Пять суток отпуска с выездом на родину, – подсуетился мичман Поролов, – со всеми вытекающими последствиями.

Такова была новогодняя традиция, лотерея, для поднятия общего боевого духа, что ли, или завуалированная борьба с сенсорным голодом, или же возможность для некоторых поверить в реальность гражданской жизни, помечтать, вспоминая что-то давно забытое.

Палуба обыденно дышала под ногами, словно большое животное мирно почивало, покачиваясь на волне.

– Ирррна! – вытянулся дежурный по кораблю, придерживая болтающуюся на длинных ремешках кобуру с табельным оружием.

– С наступающим! – кратко объявил командир и медленно поднялся по трапу, исчез в лючине, остались видны только его ботинки, он остановился в коридоре, выслушивая доклад дежурного по низам.

А пельмень с пуговицей затерялся среди других, прикинулся своим, стал таким же, как все, как Лёлик, например, простой, казалось, матрос, без лычек, как справка без печати, а по должности секретчик, отвечал за спецсвязь на корабле, за шифровку и дешифровку входящей и исходящей информации, вроде служил на корабле, а подчинялся Особому отделу, и знал порой то, что не знал и сам командир корабля. Тот еще пельмень, Лёлик на гражданке играл в ресторане, как и отец, «не жди, Лизаветта от мужа приветтта», а вот поди ж ты! Ресторанный лабух, а служба такая, что если он сходил с корабля со своим чемоданчиком, пристегнутым к запястью, то его непременно охранял автоматчик. Впрочем, это было выгодно кой для кого, его не имел права брать никакой патруль, никто не смел к нему приблизиться ближе, чем на три шага, иначе всё будет по Уставу: предупредительный выстрел вверх, а следующий на поражение. Хотя, когда дело доходит до дела, то всё бывает наоборот, первый на поражение, а второй выстрел предупредительный, кто там разберётся потом?

А на камбузе уже кипел огромный лагун с поперченной, подсоленной водой, и все пельмени, вместе с призовым, пошли туда, родные, все до одного. А пока они варились, как положено, до всплытия, в кубрике стали наряжать ёлку, небольшую, до подволока, с игрушками, принесёнными женой Лесового, добрейшей Клавдией Ивановной, сорокалетней молодой еще бабушкой, библиотекарем гарнизонной библиотеки, которой пользовался только один матрос по кличке «Ландыш», замеченный в употреблении одеколона под этим названием, не как все, не «Тройного», а помягче, бархатистей, с ароматом известного цветка, занесённого в Красную книгу. Напрасно барышни ханжески поджимают губки, узнав, что достойный юноша в свое время шкварил одеколон, это всё в порядке вещей, лучше, чем кислятину, от которой ни в голове, ни, гм, в голове, а в остальных местах. Об этом напитке призванный на флот узнаёт, практически сразу. Как правило, при первой же беседе с боевым офицером, в учебном отряде. Там, где как пойманных жеребчиков, объезжают новобранцев. В первой же речи, обращенной к будущим защитникам морских рубежей, им объясняют смысл и место их в жизни, говорят открытым текстом, что все они сброд и быдло, приличные мальчики учатся в университетах и других престижных местах, а они не способные ни к чему, но им несказанно повезло, у них появился шанс, который, возможно, нужно будет оплатить кровью, их научат правильно Родину любить и защищать, а нет, из них сделают лом и пустят на переплавку. Ну, и так далее, а для закрепления полученных знаний –  построение в колонну по четыре и бегом арш, разминка на десять кэмэ, чтобы служба раем не казалась, запевай!

   Вскорости дежурный по баку, бачковой, появился в лючине, держа перед собой двухведёрный дымящийся лагун, стал спускаться по трапу как и положено, а положено – не касаясь руками за леера, а на кончиках каблуков, быстро-быстро. Этому обучаются в первую же неделю жизни на корабле, достаточно несколько раз проехать по трапу вниз на спине, как  появляется необыкновенная ловкость и сноровистость. Бак водрузили на бак, то есть лагун поставили на стол, принайтованный к палубе, и старшина бака чумичкой стал разливать бульон с пельменями в алюминиевые миски, конечно же, снизу, снизу зачерпывая, там где-то легла на грунт заветная пуговица. Все деликатно тянулись к баку, только Кандыба стоял в сторонке, бесстрастно поглядывая на происходящее. Не зря всё это, что-то чувствовал прохиндей, есть у таких людей адская интуиция, иначе не рисковали бы они, не понтовались бы на ровном месте. И точно!