Ноябрь 1916 года
В двенадцать часов дня 20 ноября над манаювскими позициями, на стыке нашего полка с 9-м, австрийцы открыли сильнейший артиллерийский огонь. Через десять минут связь с 3-м батальоном, занимавшим этот участок, была прервана. Однако восстановлена еще до окончания обстрела.
Обстрел продолжался не более часа, и когда кончился, из батальона поступило неожиданное срочное донесение:
"В 12 часов 15 минут 20 ноября австрийцы открыли ураганный огонь по левому флангу 3-го батальона против участка 12-й роты. Огонь был столь силен, что люди, занимавшие передовую линию окопов, были вынуждены укрыться в землянки. Под прикрытием огня австрийцы произвели атаку на участок 12-й роты, прорвали позицию, прошли в тыл роты, захватили временно командовавшего ротой прапорщика Новоселова, трех телефонистов и два взвода солдат, которых увели с собой. Из-за пересеченной местности своевременной поддержки соседними ротами оказано не было ввиду быстроты, с какой была произведена атака. Кроме пленных австрийцы захватили два пулемета".
Смятению временно командовавшего полком Хохлова не было предела. Он в течение суток не решался сообщить о случившемся в штаб дивизии. Однако скрыть происшедшее невозможно, и Хохлов принужден в мягких тонах донести о произведенной на наши окопы атаке австрийцев и о том, что, "несмотря на упорное сопротивление", 3-й батальон понес потери пленными в таком-то количестве.
В дивизии назначили специальную комиссию для расследования этого случая.
Ввиду отъезда Ущиповского в отпуск мне приходится временно исполнять обязанности начальника саперной команды, и я вынужден направиться на разрушенный участок -- восстановить проволочные заграждения. [257]
Подавая ужин, Ларкин, переминаясь с ноги на ногу, заговорил: -- Хорошо, Дмитрий Прокофьевич, что Федор Лукьянович в плен попал.
-- Чего же хорошего?
-- Да как же не хорошо: сиди здесь, мерзни, а в плену, сколько бы война ни продолжалась, наверное живым останется.
-- Как сказать, голубчик.
-- Что ни говорите, ваше благородие, -- перешел Ларкин на официальный тон, -- а пленным хорошо живется. Взять хотя бы австрийцев, которые в наших деревнях размещены. Балуются себе с нашими бабами...
-- Так и ты, может быть, в плен хочешь?
-- Не отказался бы, -- чистосердечно признался Ларкин. -- Давеча ко мне заходили двое земляков, в околоток шли, говорили, что в роте жалеют, что не всю в плен взяли.
-- Чего же жалеть? Зима наступает, на фронте тихо. До весны-то, я думаю, спокойно можно сидеть.
-- Да как же спокойно?.. Ведь каждый день к нашему фельдфебелю Харину сведения присылают из рот об убитых. Нет ни одной ночи, чтобы в роте одного-двух человек не убили. Шестнадцать рот -- шестнадцать человек. Это в день, а сколько до весны-то перебьют! Солдаты жалуются, ваше благородие, что кормить стали плохо. Уж больно эта чечевица опостылела.
-- А не все ли равно, Ларкин, с чечевицей сидеть в окопах или с рисом?
-- Ну, не все равно. Если умирать, все-таки сытым приятнее.
-- А я думаю, один черт.
-- А скоро война кончится? -- неожиданно спросил Ларкин.
-- Трудно сказать.
-- В деревне плохо стало. Баба пишет, что не сможет и половины земли засеять. Лошадь кормить нечем, а тут еще заставляют натурой мясо сдавать. У нас в деревне по пять пудов со двора обложили. А где его взять? Своего нет, -- значит, покупай. Солдаты в газетах читали, что американский президент мир предлагает.
-- Американский-то президент предлагает, да вот немцы не соглашаются.
-- Чего им, ев... надо, да и нашим тоже. Зачем нам эта самая Галиция нужна, своих земель, что ли, мало?
-- Ты что это, Ларкин, сам надумал или слышал где?
-- В команде у нас разговаривают. Только я вам по секрету говорю. Ежели узнают, что я вам рассказал, ругаться будут.
-- Чего же ругаться, я могу сам с ними поговорить...
-- Вам-то, ваше благородие, неудобно все-таки, как-никак вы офицер.
-- Числюсь только.
-- Ну, положим, не только числитесь, а и жалованье получаете... [258]
Свободное копирование
