Детство
Обычно периоды жизни человека не имеют четких временных границ, а как бы плавно переходят один в другой. У меня детство кончилось с началом войны. Детство свое я помню плохо, видимо и память у меня не больно хорошая, да и образ жизни нашей семьи был таков, что мой еще не окрепший мозг не мог справиться с объемом информации, выпавшим на мою долю: бесконечные переезды, новые временные жилища, новые люди. Лишь отдельные картины, эпизоды моего детства сохранила мне память. Наша комната на Спиридоновке, где я родился, темная и холодная, выходила единственным окном в колодец между стенами. Коридор с многими поворотами был длинный и темный. В самом конце коридора жил какой-то военный, которого почти никогда не бывало в Москве. Поэтому лампочка там не горела и я в конец коридора ходить боялся; когда мне было несколько лет, походы туда были испытанием моего мужества. Шесть семей в квартире, ряды керосинок на кухне, утренние очереди в туалет, в котором был и единственный умывальник. Хорошо помню наш двор. Уже мало кто помнит, что раньше двор дома был обособленным мирком, отгороженным от других таких же мирков высоким забором. Хозяином был дворник, у которого, как правило, был свой маленький домик где-нибудь в глубине двора. Зимние улицы Москвы всегда были чистыми - снег свозился на санках во двор и к концу зимы образовывались плотные снежные холмы чуть ли не до второго этажа. В этих холмах можно было строить крепости, рыть пещеры, кататься на санках и заду. В каждом дворе были снеготаялки, представлявшие собой железные печки, построенные наподобие елки - домиком, где полосы железа с промежутками заходили один под другой. Вокруг такой печки делался большой деревянный короб, в который и бросали снег. С апреля эти снеготаялки работали целый день, иначе снежные сугробы лежали бы во дворах до самой осени. Из-под снеготаялки бежали ручьи, в которых можно было пускать кораблики, с волнением наблюдая за их недолгим путем. Летом во двор заходили стекольщики, точильщики или сборщики утиля. Тогда во дворе раздавался крик: "точить ножи, ножницы, бритвы править!", или: "старье берем!", у старьевщиков на старые тряпки, банки, бутылки можно было выменять цветные шарики на резинке, "Уди-уди"- надувные резиновые шарики с мундштуком,в который была вставлена пищалка, или леденцы в виде петушков на палочке. Помню, рассказывал ребятам целые истории о том, что в дровах живут совсем маленькие человечки; в доказательство я делал из горелых спичек имитацию маленьких костров и раскладывал остатки какой-то еды.
Мое первое знакомство с морем. Синяя стена, возникшая вдруг за поворотом горной дороги: "Мама, что это?" Сакли татарской деревни, крутые улочки, кипарисы, яркие краски в лучах ласкового апрельского солнца. Поездка в Гурзуф на катере, после которой матрос вынес меня на руках совершенно укачавшегося, и я сидел в кустах плакал и говорил: "Никогда, никогда не поеду больше на пароходе." Спустя многие годы вновь побывал я в местах, по которым пронесло вихрем меня мое детство. Многое не узнавал, все изменилось за это время, да и сам я изменился, осталась, правда, восторженность детских лет, просто стараешься ее получше спрятать.
Ленинградский период не оставил у меня особо ярких впечатлений. В эти годы я уже научился жить в своем внутреннем, воображаемом мире, созданном мечтами и фантазиями. В этот мир не было доступа никому, а в реальной жизни, как я подозреваю, был я в достаточной мере несносным ребенком, непослушным и упрямым, не желающим воспринимать прописи хорошего поведения.
Дедушка был прекрасным пианистом. Каждый вечер он садился к инструменту и играл час, а то и более. Это была, конечно, прекрасная классика: Чайковский, Бетховен, Шопен, Моцарт. Пытался он учить музыке и меня, но ничего из этого не вышло. Видимо не пришло для этого время. Однако ничего не проходит бесследно и, я думаю, через годы дали всходы зерна гармонии и красоты, любви к музыке так естественно связанной с красками мира, со всем прекрасным на Земле, что просто одно не может жить без другого. И еще из ленинградского времени остались книги. Книг в доме было много, много старинных журналов. С увлечением читал "Ниву", "Солнышко", "Вокруг света". Может быть оттуда запечатлелись в подсознании картинки дореволюционного быта, патриархальных отношений, тяга к путешествиям, к дальним странам.
В Ейске начало моему увлечению книгами. Я устроился помогать библиотекарю в городской детской библиотеке. Это давало мне возможность брать любые книги, а за хорошими книгами всегда была очередь. Читал много, запоем. Именно в тот период прочел всю основную детскую класси-ку: Ж.Верна, М.Рида, Д.Лондона, М.Твена, Р.Стивенсона, А.Дюма и многих других. Отдельно были книги о природе, животных. "Лесная газета" В. Бианки была моей настольной книгой. В Ейске появился у меня и первый в жизни товарищ - Толя Бондаренко , сын зеркальщика, жившего напротив дома, где мы снимали комнату. Вместе мы занялись коллекционированием марок. Тогда можно было заказывать марки по каталогу на почте. Отправив заказ, мы с волнением ожидали заветных конвертов, потом разыскивали на карте экзотические страны и воображали себе совсем иные места, иную жизнь немного знакомую по приключенческой литературе. И еще море, здесь в Ейске теплое, мелкое, где можно уходить пешком далеко от берега и прыгать в волнах. В какой-то момент к моим детским болезням добавили (врачи?) еще ревматизм и компенсированный порок сердца. Этот порок то ли сам скомпенсировался, то ли и не было его вовсе, но ни разу до сих пор не подводило меня мое сердце при всех, даже экстремальных нагрузках, по крайней мере с физиологической точки зрения. А вот ревматизм удалось изжить ейскими серными ваннами. Впрочем, так считала мама, а я не знаю был ли он у меня вообще.
Первая детская любовь в 11 лет к девочке однокласснице в поселке Завидово . Яркая, до боли в глазах, зима с морозами за 50. Изба с заиндевевшими углами и куча ребят на печи, которым в долгие дни, когда и носа на улицу показать было нельзя, я читал Тиля Уленшпигеля. Любовь - поклонение, любовь обожествление, любовь - зовущая к добрым поступкам, ничего не требующая, прекрасная уже тем, что она есть. И всегда со мной была мама. Помню, когда из детского дома, где мама какое-то лето работала медсестрой, она уезжала на подводе за продуктами, я садился у ворот и плакал до ее возвращения. Уговорить меня было невозможно. Совсем маленьким просыпался я по ночам и подкрадывался к маминой постели, чтобы услышать как она дышит. Мама была со мной у теплого моря, на лесных тропинках, у моей постели, когда я болел.
