По следам моей памяти. На одну зарплату

Когда-то давно, неожиданно для самого себя, на свет появился Гошка.
Может, оттого, что мама после войны перенесла тиф и пережила голод, он рос хилым, болезненным ребёнком. И, он бы однажды помер, не пережив очередной болячки, если бы не старик-доктор из железнодорожной поликлиники, пришедший проведать маленького доходягу.
Осмотрел он Гошку, пощупал живот, послушал трубочкой около сердца. Потом выписал рецепт и, отведя маму в сторонку, сказал:
-Деточка, бросьте вы свою работу и сядьте дома. Варите мальчику бульончики и кашки, тогда он у вас поправится. Если хотите выходить ребенка.
Маме не хотелось терять работу, и они с папой решили нанять Гошке няньку. За тридцать рублей в месяц и стол была найдена молодая сельская девушка. Звали ее Груня, и была она розовощекой и бойкой.
Сначала все шло хорошо. Потом родители стали замечать, что их ребенок веса не набирает, даже похудел против прежнего, а на Груне наоборот – сарафан стал тесноват. Придя однажды домой раньше обычного, Гошкина мама застала такую картину: за столом, уставленным тарелками с остатками манной каши, сидят двое – Гошка и Груня. Набрав полную ложку, она подносит ее к Гошкиному рту. Гошка надувает щёки и отворачивается, а ложка, описав дугу, сама по себе оказывается во рту Груни.
Поняв, что с нянькой им не повезло, мама решила сама заняться откормом ребёнка. И зажили они после этого на одну папину зарплату.
Зарплата была хорошая, но маленькая, потому разносолов на столе не было: картошка всех видов приготовления, борщи да супы – обычное меню семьи. Иногда отец приносил завернутую в грубую оберточную бумагу, пахнущую свиньей, толстую ливерную колбасу. Ни до, ни после того, не ел Гошка ничего вкуснее! Надрывая зубами синюшную кишку, он выдавливал рыхлый, сероватый ливер. Перекатывая деликатес от щеки к щеке, он чувствовал, как тает во рту то, что острословы позже назовут «собачьей радостью». В те, не очень сытные годы, двести граммов бордово-красного овощного винегрета из рабочей столовки были для них праздничным блюдом.
Наверно, Гошкина мама была хорошей хозяйкой, если они тогда сумели выжить на одну зарплату.

Когда Гошка был маленьким, он чуть было не свалился с четвертого этажа. Случилось это так: в тот день Гошка, под маминым присмотром, «дышал свежим воздухом» на балконе. Убедившись, что Гошка ведёт себя прилично, мама на минутку отошла на кухню. Оставшись один, Гошка стал с интересом разглядывать улицу. На противоположной стороне, на фасаде большого дома, висел портрет усатого дядьки в армейской фуражке; вдоль проезжей части сновали машины – с высоты четвёртого этажа они казались Гошке такими же маленькими, как и те, что стояли в его игрушечном гараже; по тротуару шли люди, под балконом дворник махал растрёпанной метлой, где-то, невидимая Гошке, лаяла собака. Поскучав ещё немного, он просунул голову между прутьев решетки и сразу увидел шедшего на обед папу.
-Па-п-а-а! - закричал обрадовано Гошка.
И растроганный папа совершил большую глупость – он в шутку сделал руками жест, известный всем детям мира как «иди ко мне»!
И Гошка пошел. Взобравшись на скамеечку, на которой перед этим сидел, он перегнулся через поручень. До момента падения оставалось не более пары секунд, когда на балкон выбежала мама, услышавшая истошный крик отца. В последний момент Гошка был подхвачен на руки и, много лет, пока не вырос, дважды в году праздновался день его рождения.

Гошка не любил манную кашу. Чтобы накормить ребёнка, мама пускалась на всякие выдумки. Был придуман аттракцион, называвшийся «Самолётики». Бралась старая газета, из неё нарезалась «лапша» длинной примерно со спичечный коробок. Затем «самолётики» щедрой маминой рукой отправлялись с балкона в свободный полёт и, пока вращаясь и планируя, они падали вниз, Гошка, зачарованно наблюдавший за происходящим, послушно глотал манку. Соседи знали, что в те дни, когда к Гошкиным родителям приходил ругаться дворник, у Гошки в меню была манка.
А в соседнем дворе жила Гошкина бабушка. Ее звали Елизавета Макаровна, а Гошка звал ее просто – «Бабализа». Дома у «Бабылизы»  был чудесный буфет. Огромный, покрытый черным лаком, он стал любимым местом Гошкиных игр. Как только родители забрасывали Гошку к бабушке, он первым делом потрошил этого черного монстра. Сначала вынимались ящики буфета со всем их содержимым – ложками, вилками, салфетками, щипцами для сахара и множеством всякого другого, назначение которого Гошке было неизвестно. Затем приходила очередь полок, на которых стояли тарелки, кастрюльки, какие-то миски. В последнюю очередь извлекались медный таз, в котором бабушка варила варенье и тяжелый утюг, который надо было топить углем. В те дни, когда бабушка гладила белье, в огромном утюге что-то горело и от него по всей комнате плыл удушливый сизый дым.
Процесс освобождения буфета от ненужных ему вещей назывался «Шурум-Бурум». Когда «Шурум-Бурум» подходил к концу, Гошка забирался в темное нутро буфета, закрывал за собой дверцы и начинал играть: то это была кабина самолета, и он, отважный летчик, летел на Северный полюс к белым медведям, то – кабина грузовика, вёзшего бабушкины вещи на новую квартиру. Когда Гошке становилось грустно, он укладывался на дно буфета в обнимку с любимой плюшевой собакой и мечтал о том дне, когда родители подарят ему настоящую, теплую, мохнатую собаку, которая будет облизывать Гошке щеки и подавать лапу. К сожалению, реальность была такова, что держать собаку было негде: жизнь в коммуналке к этому не располагала. И Гошка об этом знал, потому и грустил.
По выходным дням родители выводили его на прогулку по городу. Это называлось «пойти на «Топталовку». Так, на местном жаргоне, взрослые называли бульвар в центре города. «Топталовку» топтали до тех пор, пока не встречали знакомых. Тогда взрослые начинали общаться, а их дети в это время «становились на уши». Чтобы дети не шалили слишком буйно, покупался «Пломбир на палочке» и, на какие-то пятнадцать-двадцать минут, устанавливался мир и покой, прерываемый лишь сопением особенно некультурных сластён.

Отец иногда покупал американские сигары – толстые и вонючие, от дыма которых у Гошки слезились глаза. Он иногда ходил на футбол а, придя домой, рассказывал всякие ужасные истории. Однажды папа поразил Гошку рассказом о том, что видел на месте вратаря одной из игравших команд самую настоящую обезьяну. Обезьяна совершала невероятные прыжки и брала даже самые трудные мячи, которые тут же, в воротах, в бешенстве рвала на мелкие кусочки.
 
Ещё в городе работал театр. Иногда там ставили детские спектакли. В такие дни мама водила Гошку приобщаться к культуре. Однажды произошёл случай, надолго оставивший след в его ранимой душе. Во время представления, в тот самый момент, когда бородатый Карабас-Барабас произнес фразу: «А подбрось-ка, Дуремар, в огонь во-о-н того деревянного человечка», Гошка вскочил со своего места и побежал на сцену – разбираться с обидчиком слабых. В результате спектакль был сорван, так как на помощь Гошке прибежал весь зал. Успокоить разошедшуюся детвору оказалось не под силу даже Степану – гардеробщику театра. В результате Карабас потерял бороду, Дуремару сломали сачок, да Буратино, оказавшийся хорошенькой маленькой тетенькой, смеялся так, что у него отвалился нос. Зачинщика беспорядков поймал лично директор театра, товарищ Солнцев. Схватив Гошку поперёк туловища, он вынес его из зала, поставил посредине фойе и грустно сказал:
-Нехорошо, мальчик!
Возмущенный таким поворотом дела, Гошка успокоился только тогда, когда получил от мамы двойную порцию мороженного из театрального буфета. Съев его, он с чувством собственной правоты покинул помещение театра.