Пролог

Я просыпаюсь оттого, что мягкая лапка прикасается к щеке. Будильник не нужен: каждое утро, ровно в 5.45, меня будит кошка. Не знаю, как она определяет время, но еще не было дня, чтобы она ошиблась. Её зовут «Флеки», потому что на розовом ободке нижней губы у нее черное пятнышко. Её так и назвали – «Пятнышко». Флеки не знает, что сегодня суббота и я никуда не тороплюсь. Стараясь продлить удовольствие, я укрываюсь с головой. Тогда кошка запрыгивает на кровать и ложится возле подушки. Под её умиротворяющую песенку я засыпаю снова.
Окончательно проснувшись в восемь, вижу, как лёгкий порыв сквозняка раскачивает висящее над кроватью изделие индейских мастеров. Это «ловец снов», подаренный когда-то друзьями.
...Сны! Долгими ночами я бреду в сне по бледным лунным дорожкам, и меня со всех сторон окружают попутчики – те, кого я любил, в кого верил, от близости с кем черпал силы и вдохновение. Вот я, потихоньку, словно боясь потревожить Время, открываю старую, скрипучую дверь и робко переступаю порог.
Как давно я не был здесь! Большая комната с «итальянскими» окнами, стулья в парусиновых чехлах, лампа на пять рожков под высоким потолком и мутное бабушкино зеркало во весь рост, в котором отражается чье-то забытое, и такое родное, лицо.
Кто отражается в нём? Кто смотрит на меня из прошлого? Не дает старое зеркало ответа, молчит. Много чего повидало оно на своем веку, запомнило, а может быть и сохранило. Если б можно было, слой за слоем, снять с поверхности стекла бесчисленное множество отражений, накопившихся за его вековую жизнь! Как много лиц, событий, а может быть, и чьих-то трагедий, прошло бы перед изумленным зрителем!
…Вот, вертится перед зеркалом девушка-гимназистка в белом платье: рукава «фонариком», долгий ряд мелких пуговичек от запястья до локтя. Её черные волосы гладко зачесаны и собраны на затылке в тяжёлый узел. Девушка – моя будущая бабушка Серафима. А вот юноша в офицерском кителе и фуражке с кокардой. Это тоже она - семнадцатилетняя Симочка.
...Шёл 1914 год. Перед отправкой на фронт к ней зашёл попрощаться соседский юноша-прапорщик, которому она очень нравилась. Тогда-то и пошли они к фотографу – сделать фото на память; тогда и похулиганила Симочка – обрядилась в его китель и фуражку. Такой она и осталась на том фото, такой она запомнилась зеркалу, перед которым прихорашивалась. Пропал на Первой мировой мальчишка-прапорщик, а память осталась.
...Поправляет перед зеркалом цыганский чуб лихой кавалерист: на этот раз перед зеркалом остановился мой будущий дед, Михаил. В тот день он приехал на сером в яблоках коне сватать Симочку. Не смогла Серафима противиться чувствам, ответила согласием и, почти семьдесят лет, будут идти они рука об руку по трудной дороге жизни.
...Вот промелькнула стайка мальчишек, состроила смешные рожицы и пропала. Друзья, мальчишки пятидесятых, где вы теперь? Ваши лица и сейчас стоят перед моими глазами но, только в снах приходите вы ко мне и, как когда-то давно, ждете под окнми дома, вызывая на улицу.
-Юрка-а-а! - кричите вы хором, и я стрелой мчусь по длинному коридору коммуналки, с грохотом распахиваю дверь на лестничную площадку, кубарем скатываюсь вниз, на ходу набрасывая на плечи рубашку с разноцветными «турецкими огурцами», только что пошитую мамой. Сколько раз - вот так, во сне, выбегал я из парадного, ни разу не застав вас на привычном месте. Лишь чьи-то тени мелькают в конце двора. А я всё бегу, всё бегу и не могу вас догнать.

Когда появились «пластинки на костях», записанные на рентгеновских снимках, мне было примерно двенадцать. Их привозил из Одессы сосед-фарцовщик. Родители только-только купили проигрыватель рижского производства - монофонический, на стерео не хватило денег и, по вечерам, раскрыв окно и пристроив динамик на подоконнике, я начинал «концерт по заявкам».
«Джамай-ка, джамай-ка»! – звонким голосом выводил Робертино Лоретти.
«Ай лав ю» - пел бархатным голосом король рок-н-рола Элвис Пресли.
В такт мелодиям неимоверной красоты звонко хлопали в ладоши оркестранты Поля Мориа а, под окном, в это самое время, устраивали дикие пляски мои друзья - мои каменнобродские «гавроши».
Мальчишки, мои ровесники, видевшие танцплощадку только издали, в такие вечера устраивали танцы. Конечно, они больше дурачились, чем танцевали, а девчонки с нашей улицы стояли в стороне и отказывались танцевать – они сильно смущались.
Кто помнит теперь об этом? Наверное, лишь те пирамидальные тополя, что росли под моими окнами. По вечерам, когда солнце быстро катилось к горизонту, а последние лучи все еще ласкали их верхушки, в ветвях, изредка потревоженных слабым ветерком, шевелилось, прыгало, пищало что-то живое, пернатое. Тополя были гордостью нашей улицы и нашим бедствием. Каждое лето засыпали они округу лёгким белым пухом. Ближе к вечеру, когда спадала жара, мальчишки похулиганистей доставали спички и, оглядываясь на окна, поджигали толстый пуховый ковер. Вспыхнув как порох, он моментально сгорал, не оставляя после себя ни золы, ни сожаления о содеянном.
А рядом рос посаженный неизвестно кем, маленький вишневый сад и, по старым глянцевым стволам, стекала янтарная смола.

...Запах пыли, прибитой мелким, летним дождем. Одурманивающий запах «ночной» фиалки. Ожидание чего-то необычного, чудесного.
Ощущение счастья оттого, что ты живешь: все впереди, всё в первый раз и глаза мальчишек распахнуты широко и наивно. Им кажется, что жизнь, мир и покой – вечны.
Мы будем счастливы и любимы!
Мы будем всегда!
Посмотрим, посмотрим... – снисходительно отвечала им на это взрослая, равнодушная жизнь.