12
Дома я сразу во всём сознался Кузюке. И немедленно ушёл в общежитие. Получилось как в песне Булата Окуджавы: “Ключ дрожит в замке. Чемодан в руке”. И песня эта именно про третью любовь, если помните.
Странное прощание. Какое-то необязательное. У нас с Кузюкой был совершенно не тот случай, когда семейные отношения изношены, исчерпаны временем и всеми навязанными им тяготами. Тогда им ничего не остаётся, кроме как сгинуть, раствориться, сойти на нет – и, возможно, никому не в горе и всем во благо. Нет, их, внешне вполне благополучные, взорвала изнутри новая любовь – не знающая запретов, не желающая признавать прошлого. Явившаяся вроде ниоткуда, однако уверенная в своей власти и правоте. Отвергнувшая всякий иной взгляд, иные мерки – хоть божеские, хоть человеческие.
Наверное, ещё можно было продлить эту двусмысленную ситуацию, да только отпущенный моей натуре скудный лимит способностей к вранью оказался исчерпанным. Я не мог, не был вправе ждать решения, каким бы оно ни оказалось, от Светы Маленькой. Я без этой женщины не мог жить, что мне оставалось делать?
Мы нравились друг другу, нас одолевало властное взаимное притяжение. И вот пришло время решать. Точка, до которой ещё возможен возврат, за Светлану Маленькую не ручаюсь, а мною явно была пройдена. Кто из нас мужик? На кого, скажите, ложилась теперь ответственность за последствия?!
За всею жизнью пером не поспеешь – даже если это не перо теперь, а бездушная клавиатура. Да и вряд ли вам так уж интересны подробности гибели моей первой семьи. А мне негде взять силы рассказать, какую боль я причинил Светлане Первой, и какого мужества ей стоило, оказавшись в незавидной роли брошенной, преданной супруги, эту боль переносить.
Она была способна, я это знаю точно, не без понятных страданий, но всё-таки простить мне любое, сколь угодно рискованное приключение – если это было всего лишь приключение. Но любви к другой женщине не смогла бы мне простить даже она. И совсем уж не хочется признаваться, что сам я, совершив предательство, почти непрестанно пребывал в состоянии неприличной, никак не соответствующей обстоятельствам эйфории, и – где уж там разделить! – даже распознать эту боль был неспособен. Такая эмоциональная тупость встречается среди клинических идиотов. Кем же, ответьте, я был тогда, если не стыдился вслух заявлять: какая может быть трагедия, если все живы?!
Называть себя семейной кличкой она мне запретила, но соглашалась быть Светланой Первой или Большой, в отличие от Светы Маленькой. Она не потребовала прекратить всякое общение, и уж, конечно, у нас даже не поднимался вопрос о пересмотре моих отцовских прав и обязанностей. Ни в чём не повинная, она, как могла, старалась смягчить удар, выпавший на долю недоумевающего и тем более ни в чём не повинного Митьки, Дмитрия А.
Разумеется, большинство наших товарищей обоего пола безоговорочно стали на её сторону, а меня, соответственно, объявили персоной non grata в своих домах и на всякого рода мероприятиях, включая рыбацкие вылазки. Что ж, чего-то подобного можно было ожидать. Меня, такое счастье, окружали порядочные люди. Однако, затрудняясь, как обычно, с формулировкой, я всё-таки смутно ощущал, что чувства, независимо от прилагаемых усилий и влияний, твоих и чужих, никак не переубеждаются. Хотя мне всегда было трудно переживать выпадение из привычной, складывавшейся многие годы среды, но, согласитесь, этот бойкот был заслуженным. Надеяться и рассчитывать, что друзья-приятели поддержат мелкого шалунишку и, значит, оставят Кузюку в одиночестве, было бы абсолютно непорядочно.
Свободное копирование
