Петер Вайс - 1

Петер Вайс

Собственно говоря, Петер Вайс не относится к числу тех авторов, с которыми я “проводила” ночи, выходные, не говоря уж об отпусках. Но здесь речь идет, так сказать, не о количестве, а о качестве, интенсивности отношений, о следе, который это знакомство оставило в моей жизни.

В сентябре 1974 года в Москве состоялся конгресс, посвященный 40-летию со дня Первого съезда советских писателей, на который, среди других зарубежных гостей, был приглашен Петер Вайс.

Нас сразу же познакомил Фридрих Хитцер. В первом томе дневников Вайс писал: “Как некогда в Ханое я встретил Нгуен Динь Тхи — друга на всю жизнь, так здесь в Москве я встретил Женю Кацеву: близкого, словно давно знакомого человека, — глубокая взаимная симпатия” (“Дневники”, т. 1, с. 342).

То, что Вайс был приглашен на конгресс, было следствием той непоследовательности, благодаря которой наша культура во все времена — при морозе, оттепели, застое, — получала живительную подпитку. Ведь именно в это время Вайс, чьи пьесы (“Дознание”, “О том, как господин Мокинпотт от своих злосчастий избавился”) с успехом шли в театре на Таганке, стал у нас персоной non grata — он написал пьесу “Троцкий в изгнании”. Это была честная попытка коммуниста (правда, шведского склада) Петера Вайса внести свой вклад к столетию со дня рождения Ленина и ликвидировать одно из белых пятен в истории Октябрьской революции. Что тут поднялось в соцлагере! Ничто не помогало — ни то, что пьеса была вовсе не троцкистской, никоим образом не была песнью во славу Троцкого; ни то, что он, увидев и услышав такую реакцию, нашел в себе мужество “отозвать” пьесу, запретить ее ставить и печатать. Уже сам факт, что он занялся заклятым именем, был достаточен, чтобы предать автора анафеме.

В “Литературной газете” появилась статья “Самовыражение” и саморазоблачение Петера Вайса”, которая больно его задела. Ведь автором статьи был… Лев Гинзбург, тот самый Гинзбург, который перевел на русский чуть ли не все пьесы Вайса. Особенно блистателен его перевод самой знаменитой из них “Марат — де Сад”, которую Любимову тогда поставить не дали. Напечатать же ее Гинзбург все-таки ухитрился: в заключение своего превосходного тома переводов “Десять веков немецкой лирики” он включил пьесу — она ведь написана стихами!

Вайс очень ценил Гинзбурга, знал и об его совместных с Любимовым попытках пробить “Марата” на сцену. И вдруг — эта статья, написанная в худших традициях наших проработок. Вайс писал в “Дневниках”:

“Встреча с Львом Гинзбургом. К чему теперь это дружелюбие, исходящее от человека, который тогда, после пьесы о Троцком, так непотребно меня разругал. Что это — социалистическая шизофрения? Тотальное обесценение слова? Поставлено оно на службу только сиюминутным тактическим целям, а может быть, самозащите: ведь он перевел “Марата”? Ничего уже нельзя принимать всерьез? Или, наоборот, все слишком серьезно, чтобы в это вообще следовало вникать?” (Т. 1, с. 347).

“Литгазета” со статьей вышла в тот день, когда Бёлль давал прощальный прием, на который был приглашен и Гинзбург. Он появился с опозданием и, не снимая дубленки, ринулся было к Бёллю с протянутой для пожатия рукой. Обычно приветливый, дружелюбный Бёлль, которого уже познакомили со статьей, не “заметил” руки и обратился к близстоящему гостю с какими-то, вероятно, не очень срочными словами. Неприятно было видеть, как растерянный Гинзбург, заметив, что все вдруг замолчали и отвернулись, потоптался на месте и поплелся к двери.

Кстати, и “Троцкий в изгнании” был напечатан у нас двадцатью годами позже, уже к 120-летию со дня рождения Ленина. Перевел пьесу… Юрий Гинзбург, сын Льва.

Годы спустя, когда уже не было в живых ни Вайса, ни Гинзбурга, “Марат” все же был поставлен: в городе Лиепае, в Театре дважды Краснознаменного Балтийского флота, — спектакль (режиссер Ольга Глубокова) был приурочен к 71-й годовщине Октябрьской революции. (Еще через десять лет пьесу поставил в своем театре и Юрий Любимов.)

К сожалению, на премьеру я не смогла поехать, но присланные мне фотографии спектакля и афиша мне вскоре пригодились.

Пригласили меня не из-за моей бывшей принадлежности к Балтийскому флоту, а потому, что за несколько дней до премьеры в “Литгазете” появился мой перевод одной главы из первой книги трехтомного романа “Эстетика сопротивления”.

О романе, о необходимости его издать у нас Т. Мотылева не уставала говорить на всех редсоветах, она же опубликовала большую статью в “Воплях”. И когда мне предложили дать что-нибудь для газеты, я выбрала, конечно, самую “еретическую”, по тем временам — все еще, главу: о советских процессах 1937 года, — проскочи она, судьба трилогии была бы решена. Так и случилось: в ЦК романом заинтересовались, дали указание одному из издательств заказать перевод. Для ускорения работы над этим гигантским произведением была создана целая бригада, все, казалось, шло как надо, тем более, что время вполне созрело. Но переводчица первого тома, Инна Каринцева, умерла, другие оказались слишком пассивны, чтобы перегруппироваться, я, довольная, что дала толчок, перестала названивать, а когда спохватилась, было уже поздно заново поднимать все на ноги. К этому времени все стало можно, хлынул мощный поток запретной литературы, и “Эстетика сопротивления” не представляла уже такого жгучего, актуального интереса. Единственное, что я могла сделать для романа, это по просьбе издательства, готовившего том пьес Вайса, вставить в предисловие одного журналиста, политического тяжеловеса, абзац о трилогии.