* * *
Почему рядом с прозаиком Мамлеевым оказался поэт Лимонов? Это не прихоть сочинителя, я так их вижу, разные и всегда рядом, учитель Мамлей и закройщик Лимон.
В начале 60-х по тропинке, протоптанной харьковским графиком Толей Брусиловским, потянулись на завоевание столицы и семейные харьковчане: Бахчаняны, Крынские, Лимоновы.
Эдуард Вениаминович Савенко, или «Лимонов» в стихах, появился в Москве с харьковской подругой, курившей гашиш. Они легко прижились к подпольной богеме, слоняясь без позорной «прописки» из одного угла в другой, из мастерской Бачурина, где мы впервые познакомились (1966), в квартиру Кушнера или подвал Бруска.
Он говорил, что страсть к рифмам у него проснулась на школьной скамье. Модно одетый харьковчанин, на заказ шивший мужские брюки, наглел на глазах. Не прошло и года мытарств, как он отбил жену у знаменитого плакатиста Вити Щапова, долговязую красавицу восемнадцати лет отроду по кличке «Козлик». Не знаю, чем покорил ее закройщик, но лысеющий плакатист не смог вернуть ее домой.
…Позднее Лимон вывез ее на Запад, где Козлик его оставила, променяв на какого-то графа де Карли из Италии, и пропала в европейском тумане без следа…
Я слышал, как звучат стихи закройщика.
«Кто лежит так на диване — чего он желает? Ничего он не желает, а только моргает. — Что моргает он, что надо — чего он желает? — Ничего он не желает — только он дремает» и т. д.
Стихи мне напоминали старичка Евгения Леонидовича Кропивницкого, и оказалось, что правда, закройщик навещает его в бараке Лианозово и ждет указаний, как верный ученик мастера.
Мне Лимон не шил вельветовых штанов, как Мишке Гробману, но его заказчики замечали существенные перемены в приезжем провинциале.
«Жлоб и хам» — так отозвался о нем М. Я. Гробман перед отлетом в Израиль, осенью 1971 года.
И, на мой вкус, его ровесники, ленивый Хвост (А. Л. Хвостенко) — «два жлоба схватили кайф, прочитав газету Лайф» и трудолюбивый Оська (И. А. Бродский) — «колючей проволокой лира маячит позади сортира», писали ярче и острее.
Совершенно естественным образом, как переезд из харьковской мовы в московский говорок, закройщик Лимон улетел из России в Америку. Каменный Нью-Йорк оказался черной западней для закройщика. Голодный поэт снимал койку у моего подручного Леньки Милруда, жившего мелкой торговлей.
Не свобода, а камень в красочной упаковке!
Учительский консерватизм и осторожность Мамлея не позволяли бравировать американскими порядками и посещать сборища американских большевиков, недовольных отсутствием равноправия, но у Лимонова были приводы в полицию и выяснение личности. Советские эмигранты на сборища американских коммунистов не ходили, это полный нонсенс, но Лимон мечтал о славе любым способом.
Получив американский паспорт, русский поэт почти одновременно с Мамлеем перебрался в Европу, в Париж, «поближе к Москве».
И вдруг — Париж прозрел!
У того и другого заметили литературные достоинства. Вышли повесть Лимонова «Эдичка» и «Шатуны» Мамлеева.
Скабрезные сочинения перевели один за другим.
Да здравствует Париж!
Мы, русские, какой восторг!
В феврале 1984 года в салон Аиды пришли Лимон и живой артист Толстый. Три всемогущих женщины — Аида, Сильва Бруй и Саша Свечина уставились на голубую книжку.
— А это что такое? — сурово спросила хозяйка.
— Аидушка, это вам в подарок первый номер журнала «Мулета». Мы его издатели.
— А где мои стихи? — листая толстую книжку, говорила Аида. — Без моих стихов альбом не может быть семейным. Это партийный альбом, Толстый! И ты, Лимонов, здесь пишешь?
— Аида, я пишу везде, где меня берут! — отвечал Лимон.
— Ну, ладно, садитесь и расскажите все по порядку. Харьковский язык — не русский и не украинский. Он харьковский. Харьковчане говорят «ой, ты, птичко желтобоко» и «твири насинены викривальным пафосом». Харьковский язык постоянно дежурит в прозе Лимонова.
Лимон что-то читал без начала и конца. Меня поразило изобилие военного снаряжения и оружия в тексте, как будто писатель собирался на войну, — «товарищ Маузер», «сабля с темняком», «голубые галифе», «длинный нож», «крупнокалиберный пулемет», хотя оказалось, что статья в защиту поэта Велимира Хлебникова. И напоследок он совсем распустился:
«За Хлебникова я бы многих перекосил из пулемета». Шофер Аиды, матрос Андреев, заметно побледнел. Женщины поежились от угроз очкарика, но пулемет вынесли.
По фактуре и образу жизни Лимон принадлежал к «левой партии», но у него всегда имелся запасной проход в «правую», и он постоянно им пользовался назло покровителям, не имевшим такой возможности. Новая жена его, поэтесса Наталья, хлестала водку гранеными стаканами, и Аида, не любившая пьяниц, всерьез думала заменить ее более трезвой женщиной.
— Лимон, не буди во мне зверя! — мычала подруга поэта.
В чтении меня влечет словесная ткань или захватывающий сюжет, ни того, ни другого я не находил у знакомых земляков и бросил на второй странице.
Наш общий издатель Вовик Толстый дорожил харьковчанином, называя его «большой русский писатель», и наоборот, считал Мамлеева «прощелыгой и халявщиком».
В значительной степени зашифрованные мемуары Н. И. Павловского о «начале артклоша» (2000) вскользь упоминают о появлении Лимонова в Париже.
«Толстый появился не один, а с друзьями. Они сколотили ему ателье. Они привели на вернисаж журналистов и гомосексуалистов».
Толстый хранит благодарность Лимонову и его друзьям за поддержку в строительстве ателье.
Голодная и бесхозная оппозиция.
В метрополии творилось что-то невообразимое. Как грибы после дождя росли капиталисты: «Эрмитаж» — Бажанова, «Вернисаж» — Киселева, «Очко» — Ткаченко, «Грузинка» — Дробицкого, «Мухоморы» — Алексеева.
И первый платный аукцион: вход — рубль!
В поисках славы любой ценой Лимон готов был не только стать раком, но и лечь костьми на любой телевизионной площадке с фотографом. Он вернулся в Россию не тащить страну из говна, а сниматься на фоне развалин в позе победителя.
— Я первый буду в Москве! — заявил Лимон.
Новый вождь, стоявший за штурвалом коммунизма, попался на самогоне. Приезжие совки взахлеб говорили о небывалой гласности и потрясающих переменах в обществе.
Там поняли, что «нельзя скрывать и замалчивать целое направление в искусстве» (Илья Кабаков // «Литгазета». 1987. 19 авг.).
Русское зарубежье сдуло, как ветром пыль.
Читая статейку Лимонова в листке графомана Толстого «Вечерний звон» под названием «Толстый, Майоль и Ко», понимаешь, что автор нуждается в медицинском присмотре.
«Зачем скрывать героев, как Герострата, спалившего священный для греков храм Артемиды Эфесской!» — говорит Лимонов.
Ебанутый закройщик приравнивает государственное преступление к высшему образцу творческого эпатажа.
Шапки долой!
Взорвать Мавзолей Ленина!
«Цель артиста — самовозвеличение!» Любым путем, вплоть до преступления.
Свободное копирование
