* * *
В разгар лефортовских допросов я получил третий отказ ОВИРа на поездку к парижской «знакомой». Я настырно сдал бумаги на пересмотр, чтобы получить через полгода четвертый отказ.
Мой квартирант Генка Валетов, насмерть перепугавшись Матросской Тишины, сбежал в неизвестном направлении. Вместо него появился студент Ленька Милруд по кличке Чаплин. Он копил деньги на проезд в Израиль, собирая пустые бутылки. В один дождливый день он туда улетел. Из Рима я получил от него открытку.
«Идут дожди, и со своим портфельчиком без места ночую где Бог пошлет. Пить не тянет, отвык, и дорого!»
Итальянские магазины пустые бутылки не принимали. Их бросали на бесплатный бой в мусорные ящики.
Парижский успех Шемякина затмевал все невзгоды эмигрантов. Люди, пакуя чемоданы, думали про себя одно: «Мне будет не хуже!»
Васька-Фонарщик, получивший «израильский вызов», всенародно объявлял:
— Я там буду знаменит, как Шагал!
Престарелый педагог совсем не думал, что придется жить на задворках огромного Нью-Йорка, получать нищенское пособие и вместо икон собирать на свалках старые журналы.
Виктора Ерофеева я принял за разбалованного маменькина сынка. Модно одетый малый с восторгом смотрел на проказы Зверева, подчищал за ним пол и стол. Сейчас он пишет эротические романы, а в 1974-м собирал в подвале пустые бутылки и бегал за водкой.
Весной, собираясь к морю, я узнал о гибели Виктора Попкова. Его убили инкассаторы Госбанка, предполагая, что идет вооруженный грабитель, а не знаменитый художник.
Одаренный, ищущий артист глупо погиб от пули охранника, не успев по-настоящему развернуться в искусстве.
Бунтовщики входили в моду.
Распространялись слухи о моем безжалостном и мстительном характере.
В Париже у Анны Давид шли квартирные перемены.
«Мой новый адрес: 11, рю Сервандони, 75006, Париж», — писала мне парижская невеста.
«Приехал Павлик Катаев, а хотелось, чтобы ты, а не он».
В том же письме лежало новое приглашение от нее. Я сдал его в ОВИР и в мае 1974-го получил отказ. Об этом я сообщил приехавшей в Москву Лизе Фонтен, ее школьной подруге. Все отказы я принимал без ропота и сопротивления. Ведь я — хмырь болотный и тунеядец, нарушитель законов и нечисть рода человеческого. Таким место не в Париже, а на сибирском лесоповале без выхода на волю.
Наша переписка продолжалась. Я держался в ней патриотического тона, отлично зная, что наши интимные письма читают в Кремле дряхлые старики.
На похоронах Гаяны Каждан (1973), любимой ученицы Э. М. Белютина, мгновенно сгоревшей от саркомы во цвете лет и творчества, Холин, в модном реглане «шоко», клетчатой шляпе, роговых очках и с дождевым зонтом с резной ручкой, представил мне крепкую девицу с острым языком и сильной рукой.
— Марина Раппопорт. Психолог!
Мы гуляли по московским бульварам, пили кофе с яблочным пирогом, болтали о театре и живописи, об эмиграции и будущем России. Везде эта девушка чувствовала себя в своей тарелке, точность ее суждений меня восхищала.
— А можно посмотреть твои картины? — спросила, и я дал адрес.
Свободное копирование
