"Дипарт" - 1

5. «Дипарт»

При первом знакомстве в курилке Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина (1960) мы обнюхали друг друга, как два очень похожих дворовых пса, но сдружились гораздо позднее, в 1967-м, и не расставались до моего отъезда за границу в 1975-м, хотя дружба постоянно сопровождалась кулачными боями и проклятием убить.

Внешняя биография Анатолия Тимофеевича Зверева не сложна. Он родился в Москве (1931), в семье дворника, выходца Тамбовской губернии, искалеченного в Гражданскую войну. Закончив ремесленное училище маляров, он попал в армию, где симулировал шизофрению агрессивного направления и был вскоре комиссован с инвалидностью второй группы. Работал маляром в саду Сокольников, где его красочное оформление заметил учитель танцев А. А. Румнев и потащил тамбовского самородка, расписавшего красочными петухами стены «детского городка», на самую верхотуру московского образованного общества, куда не так просто забраться и с кучей академических дипломов.

Там сразу началась драка между чувствительным, но бедным эстетом Румневым и дальновидным и денежным греком Костакисом. Расчетливый самородок переметнулся к греку и накануне молодежного фестиваля 1957 года стал известен «всей Москве» как портретист мертвой хватки и гений мирового уровня, не более и не менее.

Я встречал Зверева в подвалах Смоленки, но дружбы не искал, а, скорее, держался подальше от неуемного алкаша грубых манер. В 1966-м положение изменилось. Я снял доходный подвал на Сухаревке, попал в коллекцию Костакиса, и на сеансе у прокурора А. З. пригласил меня в ресторан обмывать получку, а это означало, что человек ищет дружбы. Проломив череп своей очередной подруге, А. З. сбежал от нее и окопался в моем подвале.

Брюнет с крючковатым носом, одетый во что попало, шастал по Москве, как у себя в огороде, безошибочно определяя, где растут спелые овощи.

После выставки «12» в рабочем клубе «Дружба» (январь 1967 г.) за мной наладили постоянную слежку с побочными неприятностями в жизни. Правда, появились лишние деньги от иностранных покупателей, но подвал день ото дня превращался из уютной мастерской в проходной двор. Шли начинающие художники, алкаши и наркоманы без определенных занятий, платные и бесплатные доносчики, поэты и прозаики, бляди и невесты, вносившие лишние хлопоты и нервотрепку.

Зверев жил одним днем, не заглядывая дальше опохмела. Утро начиналось шампанским, день пиром, а вечер дракой и милицией. Несмотря на врожденный дар выживания, он начисто отвергал казенный образ жизни с обязательной службой, и всех, кто там пасся, он презирал, казнил и выжимал, как тряпку.

Я не думаю, что ученые с мировым именем или знаменитые киношники и музыканты были сплошные идиоты, не способные логически мыслить, но их поклонение юродству я объяснить не могу. Возможно это традиция необъяснимой «русской души», возможно, сильный характер Зверева с примесью гипноза, возможно, помесь того и другого.

По словам поэтессы Нади Сдельниковой, подруги художника в 1963–1964 годах, дирижер Игорь Маркевич, объехавший весь мир и много повидавший на своем веку, от прихотей Сергея «де» Дягилева до глупостей Екатерины Фурцевой, по приказу Зверева перемывал чистые стаканы до тех пор, пока деспот не говорил «хватит заниматься ерундой, давай выпьем»!

На моих глазах известный киношник Вульфович вытирал за ним плевки на паркетном полу, и чем Зверев больше плевался, тем больше старался киношник. Смирно держался и всемирно известный виолончелист Валентин Берлинский, стоявший за спиной художника с подносом водки, пока тот рисовал его жену и дочку. Ученый переводчик Пинский, знавший всего Шекспира наизусть в оригинале, прислушивался, что скажет Зверев о стихах английского драматурга, никогда не читавший их, даже по-русски. Жена Костакиса, Зинаида Семеновна, варила для него куриный суп, пока он рисовал американского сенатора.

Обладая большой энергией на выживание, Зверев начисто отвергал бюрократическое общество, и люди, причастные к этой древней колеснице, словно чувствуя свою вину, спешили преклониться перед человеком, живущим вне официальной субординации.

Человек деревенской складки, он выглядел стопроцентным горожанином, никогда не выезжавшим из столицы, а если выбирался за город, то обязательно в черном костюме и дорогих туфлях, которые сразу разваливались от игры в футбольный мяч.

Этот необычный человек, пивший до белой горячки, рычавший, шипевший, визжавший, плевавшийся в присутствии почтенных людей, всегда был окружен выводком заступников и опекунов, от престарелых вдов до несовершеннолетних девиц, смотревших ему в рот, как на божество. Такой малообразованный, но очень чувствительный к культуре художник прижился в моем подвале и произвел значительные перетасовки в его рабочем ритме.