{212} Tiens! А почему бы не позвонить ей?
Моей фее в черных перчатках?
Так прямо,
без интродукций,
без общих знакомых etc.
Номер телефона не засекречен.
Никаких «Фе Ша», за которыми скрывался носитель этих инициалов Федор Шаляпин.
К телефону подходит мадам сама.
«Ну что вы? Как можно было подумать! Конечно, я вас знаю. Я же не американка!»
Через день я у нее.
«Денег, денег. Берите с них громадные деньги. Вы едете в Америку. Берите с них (в интонации: дерите) как можно больше денег!»
Дам Иветт не любит Америку. (Эпизод с морской болезнью[i].)
И дам Иветт любит деньги.
Этим полны ее мемуары.
Драки за контракты. Повышения. Скандалы.
Дам Иветт любит солидные вложения.
Ее салон — почти что склад, магазин, пакгауз вещей солидных, стоящих.
Мраморные столики и лампы.
Золоченые стулики и фарфор.
Бронзовые вазы.
Все немного старомодно, но добротно.
Все стоит, рассчитанное на в восемь раз большую площадь.
Как египетский отдел Британского музея, где экспонаты стоят в шесть рядов, закрывая мумией мумию.
Стены завешаны картинами вплотную. (Портреты в черных перчатках.)
Так завешан знаменитый ресторан в Нью-Йорке, где вы едите «тендерлойнс»’ы, рассматривая по стенам и по потолку бесчисленные фото с нескончаемых катастроф на скачках.
Впрочем, нет. В отличие от ресторана потолок гостиной дам Иветт — свободен. Если не считать нескольких люстр, раскинутых применительно к разноскомпонованным уголкам гостиной.
{213} Может быть, нескольких люстр одновременно в гостиной и не висит.
Может быть, это вырастают мохнатыми абажурами девятисотых [годов] лампы настольные и лампы на высоких ножках, прямо от пола и прямо в потолок.
Но гроздья люстр, как в магазине, — тот образ, который, напрашивается для характеристики.
Мадам в отчаянии.
У нее насморк.
Иначе она бы спела мне весь свой репертуар.
И Dieu sait, как я обожаю этот ее репертуар!
Я охотно верю.
Мой визит — если не певческое матинэ, то драматическое — несомненно.
Рыжеватый парик.
Нос трубой.
Чрезмерный жест.
Преувеличенный шаг.
Все сливается с трубным гласом декламации, вырастающей из норм разговора.
Апре-миди — сплошной спектакль.
Перед уходом мне стыдливо всучивается томик… Захер-Мазоха. «Почитайте в пути».
Томик, посвященный Екатерине[ii].
«Если вздумаете ставить… Есть Екатерина».
Теперь мне понятен спектакль.
Мадам демонстрирует товар лицом.
И именно поэтому Екатерина во всех видах проходит передо мной в течение памятной апре-миди.
Мадам нравится одноактный Шоу на эту тему[iii].
«Elle est vieille!» — рычит мадам.
И, властно рассекая воздух рукой, показывает, как императрица из шеренги рослых гвардейцев цепкой ухваткой извлекает самого рослого и самого красивого.
Преувеличенный жест красноречив.
Видишь перед собой шеренгу.
{214} Ее тяжелая походка измеряет ее длину.
Видишь счастливого обладателя благосклонности императрицы.
Цепкая рука привлекает к себе счастливца. Или обреченного.
«Mais pas trop vieille», — слабо протестует из глубины очень неглубокого кресла доктор Шиллер — муж.
Он такой хрупкий, маленький.
Похожий на степную мышь, суслика или тушканчика, он утопает в любом кресле,
даже в миниатюрном (стильном, добротном, правильно расцененном) сером и золотом «луикэнзике».
В этом вздохе целая драма.
Угасающий романтизм доктора.
И трезвая бабья рассудительность реалистки Иветты.
«Sarsey m’a dit».
(Боже мой, Сарсе! Осада Парижа. Семидесятые годы! Может быть, следующим упоминанием будет… Рабле или Сен-Симон?!) «Tu est folle, Yvette! On te sifflera!»
Это она рассказывает, как, исполняя что-то о гильотине (вероятно, Ксанрофа), она выходила в рабочей шапке (эти «каскетты» рабочих обессмертил Стейнлен) и красном шарфе.
В шапке был спрятан кусок свинца.
И когда падала с гильотины голова в песенке, Иветт с глухим стуком роняла эту casquette.
«И что же вы думаете? Публика ломала скамейки от восторга!»
Потом верхняя часть лица дам Иветт начинает закрываться белыми полумасками.
Они разные.
Забавные и характерные.
Передо мной проходят avant la lettre замыслы великой артистки.
Она готовит номера в полумасках.
От движений и игры полумаски оживают.
Кажется, что это не {215} Иветт, а они корчат рожи.
То зловещие, то смешные…
Когда-то Миклашевский (кажется, в дальнейшем ставший невропастом в Италии) на сцене Троицкого театра (Троицкая улица в Петрограде) читал доклад об игре маски. И, выхватывая из-под пульта маски, надевая их на себя, заставлял игрой меняться их мимику.
В глубине — стол президиума.
Почтенный. Как мистики в начале «Балаганчика».
Но я помню и вижу из членов его лишь одного[iv].
Другие словно исчезли в прорезах собственных картонных бюстов,
провалились в памяти, как те проваливались в «Балаганчике».
Единственный, — вы угадали.
Божественный. Несравненный.
Мей‑ер‑хольд.
Я его вижу впервые.
И буду обожать всю жизнь.
[i] В книге «La passante йmerveillйe (mes voyages)» (Paris, 1929) Иветт Гильбер так описывает свое первое путешествие за океан: «… и так, я взошла на борт английского лайнера “Этрурия”. Ах! никогда не забуду этого первого моего плавания!!! Моя горничная и я сама боялись остаться в нем навсегда… Это было в декабре, месяце штормов. Врач, постоянно находившийся в моей каюте, был напуган моим состоянием, я уверена, что именно там я подорвала себе почки, так как десять дней и десять ночей меня непрерывно рвало! Ладонями, заливающимися потом, я цеплялась за руку доктора и рыдала: “Десять тысяч франков капитану, мсье, если он соизволит остановиться на час! Час покоя, мсье! Я умираю, я умираю…”».
[ii] Речь идет о книге Леопольда фон Захер-Мазоха «Русские придворные истории» (1873 – 1874).
[iii] Имеется в виду пьеса Бернарда Шоу «Великая Екатерина. Маленький скетч из жизни русского Двора XVIII века» (1913).
[iv] Всеволод Мейерхольд так описывал начало своего спектакля по пьесе Александра Блока: «В первой картине блоковского “Балаганчика” на сцене длинный стол, до пола покрытый черным сукном, поставлен параллельно рампе. За столом сидят “мистики” так, что публика видит лишь верхнюю часть их фигур. Испугавшись какой-то реплики, мистики так опускают головы, что вдруг за столом остаются бюсты без голов и без рук. Оказывается, это из картона были выкроены контуры фигур и на них сажей и мелом намалеваны были сюртуки, манишки, воротнички и манжеты. Руки актеров были просунуты в круглые отверстия, вырезанные в картонных бюстах, а головы лишь прислонены к картонным воротничкам». Воспоминание Э. о первой встрече с Мейерхольдом относится не к представлению «Балаганчика», которое он не мог видеть, а к докладу Миклашевского.
Свободное копирование
