30-го декабря текинцы повторили вылазку. Вечером, после заката солнца, слышу, опять подымаются пушечные раскаты и ружейные выстрелы. Бегу на барбет и застаю уже там генерала Анненкова. Перед нами открывается та же самая картина, что и 28-го декабря: в ночной темноте видим, над крепостью подымаются точно огненные яблоки и затем быстро летят вниз. Кругом нас высыпавшие из юламеек солдатики вполголоса переговариваются друг с другом и восклицают: "Что-то на этот раз, поможет ли нашим Господь Бог?" -- И т.д. Вторая вылазка была менее удачна для неприятеля, но ему все-таки удалось отбить одно горное орудие и увезти с собой.
Несмотря на вылазки, Скобелев продолжал земляные работы и все ближе подвигался,по траншеям к крепости. К Новому году наш лагерь отстоял от стен не больше как на 600 саженей.
Не забуду я кануна нового 1881 года. Помню, лежу в своей юламейке, время около полуночи. Я перед этим проверял посты, утомился и теперь прилег вздремнуть. Вдруг земля загудела, раздался страшный взрыв, я чуть не свалился с кровати, выбегаю смотреть, что случилось. Казалось, от такого взрыва вся крепость Геок-Тепе должна была взлететь на воздух. Ничего не видно, крутом все тихо. Тут я вспомнил, что генерал Скобелев обещался залпом по крепости из всех семидесяти орудий встретить Новый год. Ну, вот он и встретил!
Все это время погода стояла отличная, такая, как у нас на Севере бывает в начале апреля: днем солнце, тепло, утром и вечером подмораживает. Зима, очевидно, здесь уже прошла, о снеге и помину нет. Зато, случалось, подымался такой холодный, сильный ветер с песком и пылью, что залеплял нос, глаза, уши, и мы не знали, куда от него деться. Такой именно ураган поднялся раз в первых числах января, в самую полночь. Я испугался, как бы в это время неприятель не напал на нас. Уж если, думаю, текинцы могли смять в отряде целый батальон, то что же бы было с нашим укреплением, где посты стояли чуть ли не в ста шагах один от другого. Выскакиваю из юламейки, чтобы пробежать по постам, да куда! -- и думать нечего, ветер чуть не сбил меня с ног. Темень сделалась такая, что буквально не видно ни зги. И я, отойдя всего два шага от юламейки, был радехонек, когда ощупью опять добрался до нее. Ураган длился с четверть часа. В юламейке все было засыпано песком. Мелкая пыль пробилась везде, в платье, в дорожные сумы, под подушку, в белье.
К Новому году почти все полевые управления, все интендантские и артиллерийские грузы были перевезены в действующий отряд. В Самурском остался один госпиталь, который все расширялся. Внутренние стены калы заставились шатрами, где помещались раненые. Вместе с другими прибыли в Самурское знакомые мне офицеры, подполковник Гогоберидзе и моряк, капитан Зубов, оба раненные в ноги. Я навещал их каждый день и просиживал целые часы. В особенности понравился мне Зубов: георгиевский кавалер, с виду очень суровый, неразговорчивый, чрезвычайно высокого роста и худощавый; когда сидел, то колени его достигали чуть не до самой груди. Несмотря на такой рост, в Зубове было что-то особенно привлекательное. Когда же я стороной узнал его служебное положение, как он, вследствие несчастного обстоятельства, был разжалован в солдаты и ему пришлось вторично проходить всю службу до капитанского чина и снова заслуживать Георгиевский крест, то Зубов еще более возвысился в моих глазах. Я смотрел на его суровую, спокойную фигуру, смуглое, загорелое лицо с густыми черными усами, и он представлялся мне идеальным капитаном корабля, который мог в самую сильную бурю, в самую критическую минуту, когда весь экипаж на волоске от гибели, хладнокровно, не изменяясь в лице, распоряжаться и отдавать приказания своим сильным басистым голосом.
Странные вещи приходилось иногда видеть на войне, между ранеными: другой, кажется, так легко ранен, что нечего бы и внимание обращать, а через несколько времени, смотришь, человек умирает. Так, помню, еще в Турецкую кампанию был ранен под Плевной казак моей сотни, Андреев, такой здоровый рыжий парень. Когда я взглянул на его рану, то мне даже странно показалось, стоило ли из-за такого пустяка идти в госпиталь: пуля едва скользнула по верхней части ступни, по подъему, и сделала легкий шрам. Что же! -- недели через две Андрееву отняли ногу, а через день он умер. Почти то же самое случилось с бедным Зубовым: когда, уезжая из Самурского под Геок-Тепе, я пришел с ним проститься, то он уже ходил с костылем. Я был уверен, что он скоро совсем поправится и еще поспеет вернуться к штурму. Каково же было мое изумление, когда дней через 10 я услыхал, что Зубов умер; у него, от плохого лечения, сделалось заражение крови.
Всех тяжелораненых из Самурского госпиталя отправляли в Бами. Раз обхожу я транспорт фургонов, нагруженных ранеными, смотрю -- лицо одного унтер-офицера, Ширванского полка, точно знакомо мне.
-- Где я тебя видел? -- спрашиваю его.
-- В Бендесенах, ваше высокоблагородие, я был фельдфебелем охотничьей команды, -- весело отвечал тот, приподнимаясь туловищем от повозки, точно и не раненый! -- Я очень рад был повидать его и поговорить с ним. У него был сорван пулей большой палец на ноге, -- рана, по-видимому, и не особенно тяжелая, но мучительная. Фельдфебель, в свою очередь, тоже рад был видеть меня, и хотя по его бледному лицу иногда и пробегала дрожь от боли, но он все-таки продолжал со мной весело разговаривать и рассказывать, где и как его ранили. Не знаю, поправился ли он, или его постигла та же участь, что и капитана Зубова, и многих других. А жаль если умер -- молодец был!
Свободное копирование
