Я провел всю ночь, отвечая на вопросы. На все, что он спрашивал, я отвечал легко и в полной мере. Вопросы были простыми и касались моих школьных лет, друзей, семьи, где мы жили и т.д. Мне нечего было тут скрывать, и я решил, что облегчу себе жизнь в процессе прохождения через этот дурдом в ожидании представителя посольства.
Я понимал, что прошло уже немало времени. Тем не менее, я был немало удивлен, когда услышал, как то там, то здесь в коридоре открываются и закрываются двери, а также уловил несколько приглушенных фраз охранников, из которых следовало, что настало утро. Света за окнами не было видно, но в Москве в это время, близкое к самой долгой ночи в году, светает не раньше семи, если не позже. Сидоров подошел к моему столу с бумагами, которые он писал, и сказал: «Пожалуйста, прочтите протокол, и, если здесь все верно, поставьте подпись внизу каждого листа».
«Что это еще такое, что за протокол?» - спросил я.
«Так называют записи, сделанные мной, следователем, во время допроса. Мы сможем обратиться к ним позднее, по прошествии недель.., - Сидоров сделал паузу, чтобы слова возымели эффект. – Чтобы посмотреть, насколько вы были последовательны, и так далее. Ваша подпись означает согласие, что наша беседа записана верно. Как вы можете заметить, мы стремимся быть абсолютно честными и открытыми в этом деле».
Я прочитал запись. «Сволочь, ты пытаешься меня запугать, - думал я. – Ничего у тебя не получится». Я подписал бумаги подписью, не имеющей ничего общего с моей собственной – кроме того, пожалуй, что там было написано «Александр Долган», латиницей, непривычной для русского, который знает только кириллицу. Сидоров небрежно взглянул на подпись и, вернувшись к своему столу, нажал на кнопку вызова охраны и снял со спинки стула свою накидку.
Охранник открыл дверь и через лабиринт коридоров провел меня обратно в камеру, заперев за мной дверь. Внезапно я почувствовал, что обессилен. Предыдущей ночью я проспал всего три часа. Я думал о том, что было с Мери, когда я не появился в опере. Там давали «Князя Игоря». Я недоумевал, почему никто из посольства до сих пор не пришел ко мне. Слова Сидорова о том, что, возможно, мне удастся сделать звонок утром, вселяли в меня некоторую надежду.
Я лег на бок и вытянулся на узкой деревянной скамейке, положив руку под голову и закрыв глаза, с мыслью о том, что в ожидании следующего поворота событий я мог бы поспать. Меня одолевала страшная зевота, и я чувствовал резь в глазах. Я постарался устроиться в более удобном положении – по крайней мере, менее неудобном, чем то, в котором я находился до этого, сидя на жестком стуле. Я все зевал и зевал. Затем я почувствовал, как бьется мое сердце. Оно билось сильно и тяжело. Я ощущал, как во мне подымаются волны гнева, которые я старался поставить под контроль: «Успокойся, - твердил я себе. – Расслабься! Утром все разрешится».
Однако я уверен, что даже на этой начальной стадии где-то в самой глубине моего сознания таилось подозрение, что я просто обманываю себя, что дела обстоят намного хуже, чем я могу позволить себе осознать. Так или иначе, но этот благословенный механизм, который позволяет вам отключиться от событий дня и заснуть, в то мое первое утро на Лубянке никак не хотел работать. В конце концов, я оставил всякие попытки заснуть, и следующие несколько часов провел, шагая взад-вперед по камере и прокручивая в голове все то, что случилось со мной накануне.
