26-ое июля, четверг. Опять безоблачное небо и палящий зной, и узкие любекские улицы. Снова нам приходится пройти пешком весь город, чтобы достичь английской комендатуры, где, как удалось узнать отцу Виталию, сидит английский офицер, ведающий репатриацией.
Боли в желудке мучали меня всю ночь и всю дорогу. Они терзают меня и сейчас, когда я иду по бесконечным узким улицам, весь сосредоточившись на одной только мысли – не показывать своего недомогания отцу Виталию и не задерживать его. Я сжимаю зубы, чтобы задержать тошноту, но она все-таки подкатывает к горлу так внезапно, что я едва успеваю отойти к краю дороги.
– Идите, идите, машу я рукой о. Виталию, – я догоню Вас.
Как всегда бывает, после тошноты мне сразу делается легче, и мы скоро достигаем здания комендатуры и пробиваемся в комендатуру английского капитана Шерлок, от которого зависит судьба иностранцев в Любеке.
Это высокий, подтянутый человек, с широким мужественным спокойным лицом и вдумчивыми ясными глазами. Он принимает нас любезно и на редкость просто.
Показав ему какие-то бумаги, удостоверяющие его личность, о. Виталий сразу же выкладывает все начистоту. Речь идет о спасении десятерых культурных и способных людей, над которыми хотят совершить грубое насилие. Как духовный пастырь этих людей, он просит капитана помочь ему вызволить их из лагеря и, таким образом, спасти. О предполагавшемся побеге он пока не говорит ни слова.
Капитан слушает молча, ни разу не прерывая собеседника, пока тот не заканчивает изложения дела.
– Кто они по паспорту? – Спрашивает он после того, как о. Виталий замолкает.
– Бесподданные.
– И они не желают ехать в СССР?
– Они боятся этого больше всего на свете.
– Они сами говорили это Вам?
– Они говорили это вот ему, – о. Виталий указывает на меня.
Я подтверждаю.
– Они артисты?
– Да.
– Одну минуту.
Капитан выходит и спустя короткое время возвращается, держа в руках какую то бумагу.
– Недавно в советском лагере два артиста были арестованы за кражу. – Он протягивает мне бумагу. – Это не они?
– Нет, не они.
– Таких мы защищать не можем. У Вас есть список тех, о ком Вы просите?
Я подаю.
Капитан внимательно рассматривает его, сличая с какими-то бумагами, отмечает буквой «W» женщин и особенно интересуется стариком Пресняковым.
– Вы говорите, что он был артистом Императорских театров в Петербурге?
– Да, балетмейстером этих театров.
Шерлок откладывает в сторону бумаги.
– Хорошо. Мы постараемся помочь им. Зайдите ко мне снова через несколько дней. Я доложу полковнику…
– К сожалению, это невозможно, – говорит о. Виталий.
Капитан удивленно поднимает брови.
– Почему?
– Потому что их сегодня должны увезти в СССР. В самом лучшем случае их увезут в субботу.
Наступает долгое молчание. Капитан сидит, насупив брови и задумчиво поглаживая пальцами концы бумаги. Его молчание кажется мне вечностью. Наконец, он поднимает на отца Виталия глубокий и очень серьезный взор и указывает на меня:
– Как Вы думаете, он нас не выдаст?
– Нет, – так же серьезно говорит о. Виталий. – Он наш. Эти люди – его подопечные. Он просил меня за них.
Капитан снова поворачивается к священнику:
– В таком случае, почему им не бежать?
– Мы об этом думали… – осторожно начинает о. Виталий.
– Куда вы повезете их? – Перебивает его капитан.
– К нам, в Гамбург.
– Вы сумеете устроить их в Гамбурге?
– Да, сумеем.
– Ну и отлично. А остальное уж решайте сами. Когда вы думаете ехать обратно?
– Сегодняшним поездом.
Капитан нажимает кнопку звонка. Входит адъютант. Капитан приказывает ему выписать нам пропуска на поезд и, не прибавив более ни слова, пожимает наши руки. Беседа окончена.
Мы получаем пропуска и выходим на улицу.
– Я пойду на станцию, – говорит о. Виталий, – и все подготовлю к нашему отъезду, а Вы отправляйтесь сначала на базар, а затем к лагерю и постарайтесь разыскать актеров.
Мы расходимся. Минут двадцать я слоняюсь по базару, не встретив никого из русских, а затем двигаюсь к лагерю по той самой дороге, на которой когда-то мы встретили Шостенко. В прошлый раз, когда мы проходили здесь, навстречу нам двигался непрерывный человеческий поток, состоявший почти исключительно из русских, сейчас дорога опустела. Это удивляет меня, и я начинаю думать, что, по-видимому, лагерь «разгрузили». Лишь на середине пути мне встречаются два парня, в которых все изобличает соотечественников. Я завязываю с ними разговор и, когда знакомство упрочается и они осведомляются, кто я такой, я называюсь им актером.
– Вы, наверное, из группы, которая скоро приедет к нам?
– Из той самой.
– А вы где сейчас?
– В Гамбурге.
– А когда к нам собираетесь?
– Когда ваши актеры выедут.
– А они уже уехали.
– Уехали? Когда?
– Сегодня утром.
– Все?
– Все. Цельную машину заняли одни они. А багажа, багажа сколько! У вас наверно тоже много?
– Много… Но почему же они так скоро уехали? Нам говорили, что они еще побудут в Любеке?
Парни переглядываются.
– Их с черным флагом вывезли, – говорит один и усмехается.
– Как это – с черным флагом?
– А как изменников. Они тикать, говорят, что ли собирались, а их разоблачили. У нас всегда изменников под черным флагом отправляют.
Мне стоит большого труда сохранить присутствие духа. Солнце меркнет в моих глазах, и мир становится в одно мнгновение ока тусклым, серым, беспощадно чужим и холодным. Мне кажется, что все вокруг меня смеется мне в лицо и упрекает меня в чем-то. Но в чем же, в чем? Разве я в чем-то виноват? Словно сквозь сон я слышу, как парень рассказывает:
– Они, наверное, к англичанам хотели поступить. Их, говорят, английцы переманивали.
Мы уже у базара. Парни подают мне руку, и вдруг один из них, оглянувшись, неожиданно добавляет.
– Все-таки жаль. Хорошие артисты были.
– Да, жаль, – говорю я. – Очень хорошие.
Длинная, бесконечно длинная, залитая солнцем улица. Белые стены домов, раскаленная пыльная дорога слепят глаза. Смертельная усталость, духота, щемящая тоска под сердцем.
Как долго нам еще итти этой дорогой?…
Свободное копирование
