Утром 25-го канонада продолжалась. К обеду она усилилась. Показались неприятельские аэропланы, и, к нашему удивлению, по ним началась пальба из деревни. Палил пулемет. От нашего двора хорошо была видна дорога, по которой третьего дня мы пришли в деревню, и весь бой за Мекенлое, разыгрывавшийся теперь на этой дороге, хорошо был нам виден. Немецкие танки и пушки палили в сторону неприятеля. Выстрелы и взрывы, сопровождавшиеся клубами дыма, продолжались до вечера. В сражении участвовали и немецкие женщины, одетые в серое: мы видели, как они мелькали между деревьями.
У нас заготовлено было три белых флага, которые предполагалось разостлать на земле после отступления немецких войск, но пока сделать этого было нельзя по той простой причине, что Мекенлое продолжало еще оказывать сопротивление: в нем отсиживался немецкий отряд, действовали зенитные орудия. Одно такое орудие палило шагах в пятидесяти от нашего стана. Иногда неприятельские красноносые боевые самолеты -- штурмовики, "суперы" пролетали низко над ригой.
Говорили, что англо-американцы находились в девяти и в четырех километрах от нас, в двух пунктах.
Вторая ночь не обещала ничего доброго. Все интернированные, исполняя приказ уполномоченного, давно уже укрылись в риге, и на ночь ворота риги были закрыты, а около них поставлен караул.
Ночью пролетали над нами аэропланы, но бомбежки не было.
Проснулся я часов в 5 утра. Вдали било тяжелое орудие -- будто бы по Ингольштадту, куда мы направлялись. Узнал также, что части 3-й американской армии генерала Паттона находятся в двух километрах от Мекенлое. Участь деревни была решена. При въезде в Мекенлое наши люди вывесили надпись на английском: "В этой деревне находятся 318 советских интернированных и 140 советских офицеров".
Часов в 9 утра началась опять в разных местах орудийная пальба. Над нами низко пролетали немецкие самолеты.
В 12 часов дня начался воздушный бой как раз над нашей ригой.
50 англо-американских боевых самолетов летели с севера на юг, на Ингольштадт. Тотчас снизу, из деревни, забили зенитки, а сверху накинулись на эскадрилью немецкие истребители. Засуетились и англо-американские истребители.
С кучкой русских я наблюдал за тем, что делалось в небесах, прячась у ворот в ригу. Гляжу -- один англо-американский бомбомет выбросил сноп пламени с хвоста и, горя, пошел вниз, за лес. Вслед за тем вся эскадрилья -- остававшиеся невредимыми 49 самолетов -- описала большой круг и вернулась на север. Замолкли и зенитки.
Но песенка Мекенлое была уже спета. Немцы отступили. В половине третьего дня появился белый флаг на шпиле деревенской церкви. Белый флаг был распростерт и над стогом соломы, возвышавшимся на нашем дворе. Стало известно, что к селению приближаются американские танки. Навстречу им вышла делегация во главе с бюргермейстером Мекенлое. В состав делегации вошли Богданов и Аронович (актер) -- от бывших интернированных.
Все население лагеря высыпало на улицу. И вот наконец долгожданная, торжественная минута полного освобождения наступила. Почти вплотную к воротам нашего лагеря подходит и останавливается американская машина с пулеметом. Со своего места подымается красивый молодой лейтенант, оказавшийся, как мы тут же узнали, итальянцем Иосифом Шарлем Паганелли. К нему бегут со всех сторон с приветственными криками, окружают, жмут ему руку освобожденные интернированные, некоторые даже в слезах, целуют его -- и он всем с милой улыбкой отвечает поклонами и отдачей чести.
Подходит другая машина, и ее также все бурно приветствуют.
Американцы вытаскивают и раздаривают папиросы, их рвут -- не для курения, а на память. У Паганелли просят автографов, и он безотказно выставляет свою фамилию на бесчисленных протягиваемых к нему листках бумаги, книгах для чтения, записных книжках. Наконец его вытаскивают из машины и качают...
Вот ведут наших "мослов", то есть караульных солдат, уже арестованных. Среди них попадаются ненавистные бывшим интернированным физиономии. Всего набралось их человек 20--30. Идут по двое. А конвоируют их вооруженные ружьями два советских офицера из состава бывших вюльцбургских военнопленных.
Тут впервые я узнал, что все так строго охранявшиеся в Вюльцбурге советские офицеры тоже свободны. Через минуту я встречал их уже толпами, группами. И тоже улыбаются, радуются, обнимают, целуют, благодаря за помощь (хлеб): "Вы -- наши спасители!.."
Юноша летчик с милым, обветренным, бледным лицом и мягкими, женственными манерами, в сдвинутой на затылок меховой шапке и с мохнатыми меховыми голенищами сапог принимает со всех сторон приветствия с тихой, светлой улыбкой, как принц, точно изнемогая от счастья.
Один довольно бесцеремонный американец из третьей подошедшей к нашему лагерю машины вдруг обращается к юноше "принцу" с вопросом:
-- Не хотите ли поменяться со мной шапками?
-- Пожалуйста!
И молодой человек охотно протягивает американцу свою прекрасную пушистую и теплую меховую шапку, а тот отдает ему свою, гораздо худшего качества и без меховой подкладки. Не хочется обвинять американского солдата в стремлении сделать "бизнес". Хочется верить, что оба обменялись шапками только "на память о встрече".
Другой юноша офицер, худой, высокий, с дикими, восторженными глазами, видимо, обалдевший от счастья, жадно хватает всех встречных, обнимает и целует.
На крыльце ратуши стоит бюргермейстер с белым флагом в руках. Кругом толпятся девушки, дети, русские и украинцы из числа насильно перемещенных, то есть захваченных и увезенных немцами в Германию как рабочая сила.
Один русский паренек обращается к девушке:
-- Смотри, Феня, теперь не работай больше!
-- А кто же за меня будет работать?
-- Хозяйка!
-- Как бы не так!..
-- Ну да, теперь ты будешь хозяйкой, а она работницей.
-- Нет, я не хочу немцам приказывать, я хочу, чтобы меня отправили домой.
Впервые пользуясь полной свободой, я скоро ушел за деревню, в поле, и присел на траву на маленьком холмике под двумя сосенками. В направлении на юг, куда ушли немецкие войска, простиралась широкая равнина. Откуда-то издалека, из-за края этой равнины, долетали звуки пальбы. Там, вероятно, шли еще бои. А тут, вокруг идиллического Мекенлое с его колоколенкой, увенчанной луковичной главкой, было все безмятежно и тихо.
Возвратившись в деревню, присутствую при опросе ее мужского населения лейтенантом Паганелли. Все мужчины, не исключая пастора, выстроились в длинную линию перед зданием ратуши. Паганелли подходил к каждому, начиная с первого правофлангового, и спрашивал, чем он занимается и не служит ли в войсках. Меня поразила доверчивость американца. Отпустив после минутного разговора пастора, он таким же порядком отпустил всех одетых в гражданское платье мужчин, хотя бы и молодых и вполне здоровых. Особенно странным с военной точки зрения показалось мне освобождение здорового, высокого и крепкого молодого мужчины, годившегося по своему сложению в гвардию и, может быть, состоявшего в гвардии.
-- Вы чем занимаетесь?
-- Служу на текстильной фабрике, гостил у родителей...
-- Можете идти!
Подозрительный "штатский" облегченно вздыхает и тотчас скрывается в толпе.
Этот момент проявления полного равнодушия к врагу я много раз потом отмечал в своей памяти. Не было ли с самого начала дано соответствующее указание сверху о том, как надо относиться к немцам, служившим и не служившим в войсках?
Задержано было только несколько молодых раненых солдат в форме.
Ночевали опять в риге, которая вечером была обстреляна -- на этот раз немецкими боевыми самолетами, вооруженными пулеметами. Наутро мы нашли следы множества пуль на стенах риги. Однако никто из людей не пострадал.
Свободное копирование
