Отец в моей жизни был важнее всех остальных — возможно, потому, что он слишком рано умер. Мама тоже играла большую роль; во многом из-за нее я и решил пойти учиться в Лодзинскую киношколу.
Помню, как я второй раз туда поступал. Мы с мамой договорились после экзамена встретиться в Варшаве, на Замковой площади, у эскалатора. Мама, наверное, рассчитывала, что я поступлю, но я уже знал, что из этого ничего не получится. Я поднялся по эскалатору и вышел на улицу. Шел проливной дождь. Мама стояла насквозь промокшая. Я сказал, что опять провалился; она страшно расстроилась. “Слушай, — сказала она, — а может, это просто не для тебя?” Не знаю, плакала она или это был дождь, но мне стало ее ужасно жалко. Именно тогда я решил поступить непременно, чего бы мне это ни стоило. Я докажу им, что могу. Хотя бы из-за того, что мама стояла такая грустная.
Мы жили довольно бедно. Отец был инженером-строителем, а мама — служащей. Отец болел туберкулезом и двенадцать послевоенных лет от этого туберкулеза умирал. Он ездил по всяким санаториям, а мы — мама, моя сестра и я — ездили за ним; нам хотелось быть вместе. Отец в санатории, мама находила поблизости работу в какой-нибудь конторе. Он ехал в другой санаторий, и мы отправлялись туда же.
В жизни очень многое зависит от того, кто в детстве давал нам за столом по рукам. То есть кем был отец, кем — бабушка, кем — прадед. Откуда мы вообще взялись. Это очень важно. И тот, кто давал тебе по рукам за столом, когда тебе было четыре, и тот, кто потом положил тебе возле кровати или под елку твою первую книжку. Книги, которые я получал, во многом меня сформировали. Они чему-то меня научили, и, пожалуй, я даже знаю чему: благодаря им я обрел обостренную способность чувствовать. И я, кажется, знаю чтó.
В отрочестве у меня были больные легкие: опасались туберкулеза. Конечно, я часто играл в футбол, как все мальчишки, катался на велосипеде, но из-за болезни много времени проводил под пледом на балконе или веранде — дышал свежим воздухом. У меня была масса времени для чтения. Вначале мне читала мама. Потом довольно быстро я научился читать сам. Читал ночью, при свете маленькой лампы или свечки, иногда под одеялом, часто до утра.
Конечно, настоящим был мир, в котором я жил, мир моих приятелей, велосипедов, беготни, катания на самодельных лыжах. В этом мире я жил. Но таким же настоящим был и мир книг, мир приключений. Этот мир существовал не благодаря Достоевскому и Камю, хотя, безусловно, они в нем присутствовали; это был мир индейцев, ковбоев и Томов Сойеров. Плохая литература вперемешку с хорошей. Я читал и то и другое с одинаковым интересом и не могу сказать, что тогда Достоевский дал мне больше, чем третьеразрядный американский автор книжек о ковбоях. Я бы вообще не разделял эти книги.
Благодаря чтению я рано узнал о существовании чего-то большего, чем-то, что можно потрогать или купить в магазине.
Я не из тех, кто долго помнит свои сны. Честно говоря, я забываю их, когда просыпаюсь, – если они вообще были. Но в детстве, конечно же, сны снились мне, как и всем. Страшные сны, в которых я не могу откуда-то выбраться или кто-то меня преследует. Конечно, как и всем, мне снилось, что я летаю. Эти детские сны, цветные и черно-белые, я хорошо помню, хотя и как-то по-особому. Я не смог бы их пересказать, но если какой-нибудь из них снится мне теперь, я сразу понимаю, что это тот, из детства. И сейчас они иногда мне снятся – и хорошие, и плохие.
В моей памяти много событий, о которых я не могу сказать, произошли они на самом деле или я помню их так четко скорее потому, что о них кто-то рассказывал. Иными словами, я как бы присваиваю чужие события и часто не помню даже, у кого я их позаимствовал. Я краду их и начинаю верить, что они случились со мной.
С детства я помню несколько случаев, которые просто не могли произойти, - а я абсолютно уверен, что так было. Никто в моей семье не может объяснить, в чем здесь дело, - сон ли это, превратившийся для меня в конкретное событие, или чей-то рассказ, который я неосознанно украл.
Например, есть в моей памяти случай, который вновь вспомнился мне, когда я недавно поехал кататься на лыжах с сестрой и дочкой. Мы проехали Горчице [в Глубжице (Glubczyce) – маленьком городке на западе Польши], маленький городок, где мы жили в 1946-м, а может быть, в 1947 году, когда мне было пять или шесть лет. Я ходил тогда в детский сад и помню совершенно точно, что шел по улице с мамой. Навстречу нам вышел слон. Он прошел мимо нас и отправился дальше. Мама говорит, что ничего такого она не помнит. Откуда после войны, в 1946 году, в Польше, где трудно было достать даже картошку, мог взяться слон? Тем не менее я прекрасно помню эту сцену и помню выражение глаз этого слона. Он свернул налево и исчез. Мы пошли прямо. Никто не обращал на слона внимания. Я уверен, что это правда, хотя мама утверждает, что ничего подобного никогда не было.
Есть случаи, которые я краду и начинаю рассказывать, как будто они произошли со мной. Через какое-то время я начисто забываю, что случилось это с кем-то другим. Похоже, тот же механизм действовал и в истории со слоном. Наверное, мне кто-то ее рассказал.
Недавно я еще раз в этом убедился. Было так: я отправился в Америку, где солидная компания «Мирамакс» готовила прокат фильма «Двойная жизнь Вероники». Во время нью-йоркского фестиваля мне вдруг стало ясно, что американцам непонятен финал. Там есть сцена, когда Вероника возвращается в родной дом, где живет её отец. Но это скорее лишь намек: напрямую не говорится, что это родительский дом. Я знаю, что здесь, в Европе, сомнений ни у кого не возникает. В отличие от Америки. Американцы не уверены, что героиня возвращается в свой старый дом. Не уверены, что человек в этом доме – её отец. И в любом случае им не вполне понятно, зачем вообще возвращаться в родной дом.
