Около Мраморного моря - 6

Чорлу, 12 апреля

На прошлой (Вербной) неделе два раза подступал ко мне тиф, но благодаря Богу я отделался беспокойством. Подступы тифа начинаются прежде всего с ослабления физических и душевных сил: начинаешь чувствовать какую-то беспричинную тоску, недовольство, то состояние, которое очень верно изображается одним словом "не по себе"; руки и ноги не болят, а как будто помяты, несвободно и неловко двигаются, голова не болит еще, а какая-то тяжелая, как песком насыпана или свинцом налита, по спине периодически пробегают мурашки. Если в этом именно периоде заболевания не принять решительных мер, то дело плохо, тиф непременно разовьется. В первый раз, когда я почувствовал такое состояние, я немедленно принял следующие меры: прежде всего я ушел из города в лагерь. Погода была великолепная, теплая, сухая, в лагере я попросил разостлать ковер на самом припеке солнца, положить подушку, теплое одеяло, затем хватил натощак большую рюмку коньяку, улегся, накрылся одеялом с головой и заснул. Проспал я тут целых пять часов и когда проснулся, то на мне не было ни единой сухой нитки -- испарина страшная. Сейчас же послал в город за свежим бельем и всею верхнею одеждой; переменил все, переоделся, погулял, целый день ничего не ел, а к вечеру принял еще "oleum ricini"... На другое утро я поднялся бодрым и здоровым. Дня чрез два со мною повторилась та же история, и тут я сражался уже в течение двух суток; те же самые средства, а главное, чистый полевой воздух снова восстановили мои силы. Не так счастлив наш бедный Мрайский, у него настоящий тиф и температура уже 39,5°. Долго он боролся, перемогался, но враг осилил. Удивительно, что только у нас тут делается: один подымается, другой на его место ложится. Снисаревскому теперь лучше, он поправляется, а тот кто его лечил -- Мрайский -- уже в постели... Эпидемия, кажется, в полном разгаре... Работы достаточно, а мне выпало на долю работать за двоих -- и в лазарете, и в своем Сибирском околотке; в первом в настоящее время 189 человек больных, а во втором 130 человек; утро целое исповедуешь, причащаешь, утешаешь как можешь и как умеешь, а вечером -- на кладбище, хоронить... Сколько грустных могил оставим мы здесь... А сколько сирот, вдов, скорбящих родителей! А придешь в лазарет, в околоток -- истинно сердце надрывается. Эти стоны безотрадные, эта удивительная, непостижимая для меня покорность судьбе, такая тихая, все выносящая, хоть бы ропот, озлобление, отчаяние -- ничего подобного... Вот где истинная школа терпения, смирения, всецелой покорности Промыслу Божию! Не я их утешаю, назидаю, они меня безмолвно поучают... Тяжела эта горькая наука, но она памятна, потому что слишком очевидна и выразительна! "Батюшка, напишите мне"... Вот эти писания, эти предсмертные заветные письма терзают и мучат меня несказанно; как начнет он диктовать: "Жене моей Степанидушке на веки нерушимо,-- пауза, слезы,-- милому сыночку Васеньке,-- опять пауза, опять слезы,-- дражайшим родителям моим, батюшке NN, матушке NN",-- а у самого не сходит с глаз эта горючая, безнадежная, последняя земная слеза... Ну как тут писать? Не чернилами, а горькими слезами, измученным сердцем пишутся и диктуются эти предсмертные, последние заветы любящей души... На днях получены нами прискорбнейшие известие: погиб бедный Рибо, наш сотрудник после Плевны; скончался и наш дорогой И. М. Ковалевский в Адрианопольском госпитале! Беспощадный тиф никого не милует, не разбирает... Представь положение молоденькой М. Ковалевской и еще с грудным ребенком, когда она получит убийственную весть о смерти горячо любимого мужа! А я еще хотел уехать в командировку! Как же мне после этого не благоговеть пред неисповедимыми путями Промысла Божия, вся во благое для меня направляющего? Как не предавать себя безгранично, беззаветно Его премудрому руководительству? "Да будет воля Твоя",-- повторяю я из глубины души и бодро, небоязненно иду в лазарет, на кладбище, посреди самой сени смертной, глубоко верующий, что благодать Божия, в немощах врачующая и оскудевающую в нас силу восполняющая, помилует и спасет меня... Святейшая вера наша, как ты утешительна! Какая в тебе сила и какое ободрение!

В Лазареву субботу, пред вечером я провожал на кладбище четыре гроба и застал там отца Евстафия, который пришел туда тоже с двумя гробами из своего околотка. Не успел я кончить литию, как сзади послышались знакомые звуки горнистского рожка, смотрим: отец Феодот провожает еще два гроба... Это повторяется почти ежедневно, только в разное время, а тут нечаянно сошлись все...

Сегодня погода стоит великолепная, но вчера и третьего дня здесь бушевала холодная, ветряная буря с проливным дождем. Целую ночь наша квартира ходуном ходила, и мы ежеминутно ожидали в ней какого-нибудь разрушения. А что было в лазарете, в лагерях, на море? Вчерашняя бурная ночь причинила величайшие бедствие в лагерях и гибельно отозвалась на здоровье солдат: так как соломы купить здесь нельзя ни за какие деньги, а рогожки неприступно дороги, то солдаты по необходимости не имеют никакой подстилки и спят в палатках прямо на земле; лагерь устроен на скате горы, по косогору, и во время проливного дождя вся масса воды с вершины устремилась вниз, прямо на палатки, и ручьями понеслась под ними; самые палатки промокли и сделались как решето, спастись некуда, непроглядная тьма ночная, проливной дождь, бурный холодный ветер, шумно бегущие потоки, невозможность зажечь огонь и развести костры -- все это вместе составило страшное бедствие... Солдаты всю ночь не спали, всю ночь дрожали от холода и мокроты, последствия на другой же день выразились очень осязательно: количество больных утроилось... Вот вам и юг, и Мраморное море... Местные жители, греки и армяне, сваливают всю беду на нас, русских, утверждая, что у них никогда будто бы не бывало такой холодной и непостоянной весны и что мы, русские, принесли с собою такую суровую погоду. То же самое твердили нам и болгары под Плевной, когда наступили в декабре довольно сильные морозы, каких, по словам братушек, и старики их не запомнят. Насколько тут правды, не знаю, но факт налицо...

За неделю до этой бури погода стояла превосходная, теплая и ясная, так что некоторые из наших офицеров щеголяли уже в кителях. С наступлением теплых дней и лагерная жизнь оживилась было совсем: пошли ученья утром и вечером по-ротно, по-батальонно, а нередко и церемониальные марши целыми полками, с музыкой. Начальники всеми силами стараются поддержать бодрость духа в нижних чинах: по вечерам вызывают песенников, устраивают пляски, разводят костры, прыганье через них, разные игры, гимнастические кувырканья, назначают от себя разные призы, словом, всячески стараются развлекать солдат, не дают им задумываться, сосредоточиваться на настоящем их положении; нарочно распускают слухи, что отправка в Россию начнется вскоре после Пасхи, что гвардия уже будто бы садиться на пароходы. Эти слухи как будто даже подтверждаются и становятся для всех более вероятными, так как на днях из наших полков отправлена в Сан-Стефано первая партия слабосильных для доставления их в Одессу, вместе с тем, приказано подготовлять к тому же и больных, которые окажутся способными перенести эвакуацию. Но о настоящем нашем возвращении в Россию пока не имеется никаких определенных сведений; толкуют все о какой-то конференции, которая будто бы должна собраться или уже собралась, по словам одних, в Вене, по словам других, в Берлине или Париже. Между тем, к нам почти ежедневно подвозят продовольственные запасы в огромных размерах и значит, на очень продолжительное время... Сухарей навалили и здесь, в Чорлу, целые горы; но пусть бы эти запасы доставлялись по морю на пароходах, это бы еще ничего, а то постоянно прибывают наши несчастные вольнонаемные транспорты из-за Балкан. Можно представить, какое добро они доставляют. Сухари, мука и крупа, все это зеленое, желто-серое. К навороченным здесь, около одной мечети, складам наших запасов подойти близко нельзя, так разит от них удушливым запахом гнили. Наши командиры подняли ожесточенную войну с интендантами и решительно отказываются принимать такой провиант, а мой дорогой сожитель поднял настоящий гвалт и разослал повсюду такие внушительные заявления и представления, что дело поневоле пошло на усмотрение высшего начальства.

Бедные погонцы-хохлы, какою-то злою судьбой занесенные на берега Мраморного моря, начинают увеличивать собою и без того солидное число жертв, уносимых эпидемией. Этих несчастных погонцев я видел еще в Сан-Стефано, когда туда ездил; они толпами осаждали полевой штаб, принося ему слезные жалобы на то, что их не рассчитывают. Часто я разговаривал с этими земляками и слышал от них положительно "неслыханные" рассказы о том, что выделывали с ними начальники транспортов и агенты подводного товарищества. Замечательно, что, как везде и всегда, наши малороссы выдерживают свой коренной характер: несмотря на ужасное положение, в котором они находятся, несмотря на лишения и притеснения всякого рода, которым они подвергались, они рассказывают об этом с примесью своего удивительного, неподражаемого юмора.

Приближаются великие дни "Страстей Господних", а за ними и всерадостнейшая Пасха. Как-то мы встретим ее здесь -- страшно и подумать об этом... Прощайте.