В этот год Святая была довольно поздно. За заутреней, когда все ликовало и радовалось вокруг меня, я так горько плакала, так судорожно рыдала во время всей службы, что возбудила общее участие, даже и родные похристосовались со мною благосклонно и обещали возвратить прежнюю приязнь и хорошее мнение, с уговором, что я забуду Лермонтова!
В самый первый день Христова Воскресения была такая вьюга, такая мятель, что десятки людей погибли на улицах, занесенные снегом; я так была настроена, что во всем этом видела грустное предзнаменование для меня.
Я с особенной радостью и живейшим нетерпением собиралась в следующую среду на бал; так давно не видалась я с Мишелем, и, вопреки всех и вся, решила в уме своем танцовать с ним мазурку.
Приезжаем на бал, -- его еще там не было...
Не знаю, достанет ли у меня сил рассказать все, что я выстрадала в этот вечер. Вообще я пишу вкратце, выпускаю многие разговоры, но у меня есть заветная тетрадка, в которую я вписывала, по нескольку раз в день, все его слова, все, что я слышала о нем; мне тяжело вторично воспоминанием перечувствовать былое и я спешу только довести до конца главные факты этого переворота в моей жизни.
Я танцовала, когда Мишель приехал; как стукнуло мне в сердце, когда он прошел мимо меня и... не заметил меня! Я не хотела верить своим глазам и подумала, что он действительно проглядел меня. Кончив танцовать, я села на самое видное место и стала пожирать его глазами, он и не смотрит в мою сторону; глаза наши встретились, я улыбнулась, -- он отворотился. Что было со мной, я не знаю и не могу передать всей горечи моих ощущений; голова пошла кругом, сердце замерло, в ушах зашумело, я предчувствовала что то не доброе, я готова была заплакать, но толпа окружала меня, музыка гремела, зала блистала огнем, нарядами, все казались веселыми, счастливыми... Вот тут то в первый раз поняла я, как тяжело притворяться и стараться сохранить беспечно-равнодушный вид; однако же, это мне удалось, но, боже мой; чего мне стоило это притворство! Не всех я успела обмануть; я на несколько минут ушла в уборную, чтоб там свободно вздохнуть; за мной последовали мои милые бальные приятельницы, Лиза Б. и Сашенька Ж.
-- Что с тобой? Что с вами обоими сделалось? -- приставали они ко мне.
-- Не знаю, -- отвечала я и зарыдала перед ними.
-- Я улажу все дело, -- сказала Сашенька.
-- И я буду о том же стараться, -- подхватила Лиза.
И в самом деле, в мазурке они беспрестанно подводили ко мне Мишеля. Особливо ценила я эту жертву со стороны Лизы. Она сама страстно любила Лермонтова, однакоже, уступала мне свою очередь протанцовать с ним, не принимала передо мною торжествующего вида, но сочувствовала моему отчаянию и просила прощения за то, что в этот вечер он за ней ухаживал более, чем за другими, -- она поневоле сделалась моей соперницей. Зато теперь, когда бедная Лиза сгубила себя для него, потеряна для родных и для света, как бы я была счастлива, если бы мне привелось случайно ее встретить, пожать ей руку, показать ей мое живейшее участие не в одном разочаровании, но в истинном бедствии. Бедная Лиза! Не было у нее довольно силы характера, чтобы противостоять ему -- и она погибла.
Когда в фигуре названий Лермонтов подошел ко мне с двумя товарищами и, зло улыбаясь и холодно смотря на меня, сказал: haine, mépris et vengeance я, конечно, выбрала vengeance, как благороднейшее из этих ужасных чувств.
-- Вы несправедливы и жестоки, -- сказала я ему.
-- Я теперь такой же, как был всегда.
-- Неужели вы всегда меня ненавидели, презирали? За что вам мстить мне?
-- Вы ошибаетесь, я не переменился, да и к чему было меняться; напыщенные роли тяжелы и не под силу мне; я действовал откровенно, но вы так охраняемы родными, так недоступны, так изучили теорию любить с их дозволения, что мне нечего делать, когда меня не принимают.
-- Неужели вы сомневаетесь в моей любви?
-- Благодарю за такую любовь!
Он довел меня до места и, кланяясь, шепнул мне:
-- Но лишний пленник вам дороже!
В мою очередь я подвела ему двух дам и сказала: pardon, dévonement, résignation.
On выбрал résignation, т. е. меня, и, язвительно улыбаясь, сказал:
-- Как скоро вы покоряетесь судьбе, вы будете очень счастливы!
-- Мишель, не мучьте меня, скажите прямо, за что вы сердитесь?
-- Имею ли я право сердиться на вас? Я доволен всем и всеми и даже благодарен вам;-- за все благодарен.
Он уж больше не говорил со мной в этот вечер. Я не могу дать и малейшего понятия о тогдашних моих страданиях; в один миг я утратила все и утратила так неожиданно, так незаслуженно! Он знал, как глубоко, как горячо я его любила; к чему же мучить меня недовернем, упрекать в кокетстве? Не по его ли советам я действовала, поссорясь с Л[опу]хиным? С той самой минуты, как сердце мое отдалось Мишелю, я жила им одним, или воспоминанием о нем, все вокруг меня сияло в его присутствии и меркло без него.
И эту грустную ночь я не могла ни на минуту сомкнуть глаз. Я истощила все средства, чтоб найти причины его перемены, его раздражительности -- и не находила.
"Уж не испытание ли это?" -- мелькнуло у меня в голове, и благодатная эта мысль несколько успокоила меня. -- "Пускай испытывает меня, сколько хочет, -- сказала я себе; -- не боюсь; при первом же свидании я расскажу ему, как я страдала, как терзалась, но скоро отгадала его злое намерение испытания и что ни холодность его, ни даже дерзость его не могли ни на минуту изменить моих чувств к нему".
Как я переродилась; куда девалась моя гордость, моя самоуверенность, моя насмешливость! Я готова была стать перед ним на колени, лишь бы он ласково взглянул на меня!
Свободное копирование
