Последние годы и смерть

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ И СМЕРТЬ

(25/VI-1941 -- 8/III-1943 г.)

 С 25 июня 1941 по конец мая 1942 г., т.е. около года, о Николае Николаевиче ничего не было известно. Шло следствие, и ни передач, ни тем более свиданий не разрешалось. Как выяснилось впоследствии из писем Николая Николаевича, в Москве он пробыл недолго: 9 июля он был вывезен в Омск, где и пробыл сначала в тюремном заключении, а потом в распределителе до 17 апреля 1942 г. К этому времени, видимо, следствие кончилось и был вынесен приговор: 10 лет концлагеря. 29 марта 1942 г. он был переведен в Омский распределитель, где ожидал отправки в Мариинский концлагерь (Сибирской области). В Мариинск прибыл 20 апреля 1942 г. и до самой смерти, 8 марта 1943 г. пробыл в этом лагере. Лишь за три недели до кончины он был переведен на ст. Антибес в 7 км от Мариинска. Чем был вызван этот перевод, он не сообщил, возможно, что туда отправляли неизлечимо больных, так как в своем последнем письме, посланном уже из Антибеса, он сообщал, что идти пешком вместе с другими он не мог по слабости сил и был довезен на подводе.

 По-видимому, с марта 1942 г., когда кончилось следствие, он пробыл в одном лагере с Василием Михайловичем Комаревским, встречался с ним, разговаривал, присутствовал при его смерти -- скончался В.М. 18 августа 1942 г. от дистрофии, на полгода раньше Николая Николаевича. Это была для него тяжелая потеря.

 Таковы хронологические рамки последних лет жизни Николая Николаевича. В мае ему была разрешена переписка со мной, и в самом конце мая сестра моя Вера получила от него коротенькую записочку с вопросом, жива ли я и где нахожусь. Вера в тот же день переслала эту записочку мне, и с этого времени я стала довольно регулярно получать от него письма. На основании этих коротеньких писем можно до некоторой степени восстановить жизнь Николая Николаевича в лагере; они дают также возможность составить себе представление об его физическом и духовном состоянии. В одном из первых писем от него -- небольшой открыточке, кстати, единственной, которая затерялась каким-то образом у меня, он сообщил, конечно в иносказательной форме, что именно вменялось ему в вину. Как оказалось, главным поводом для ареста и обвинения явились встречи с Гавриловым на квартире у В.М. Комаревского, во время которых Гаврилов, оказавшийся провокатором, рассказывал, как говорилось выше, о фашизме на основании прочитанной им иностранной литературы, и то, что говорил он сам, он перенес на Николая Николаевича и Василия Михайловича, хотя ни тот, ни другой не только никаких симпатий к фашизму никогда не имели, но и прямо отрицательно относились к фашистской диктатуре, усматривая в ней проявление глубоко враждебного христианству начала. Кроме того, лично против Н.Н. было возбуждено нелепейшее по своей абсудности обвинение в принадлежности к "тайной церкви", наспех состряпанное также одним провокатором. Это последнее обвинение было настолько абсурдно, что вскоре отпало, и остались только показания Гаврилова, ложные по существу, но дававшие повод состряпать политическое дело. Истинным же мотивом обвинения было желание устранить из жизни человека с яркой духовной личностью, не созвучной эпохе. Этот же самый мотив имел место и в обвинении Комаревского. Никаких политических дел, никакого стремления играть роль в политике ни у того, ни у другого не было. Это были "без вины виноватые", безвинные жертвы в борьбе идеологий. Но следствие было тайным, свидетелей не было, единственным материалом для обвинения были донесения заранее подделанных провокаторов. Результатом стало десятилетнее заключение в концлагерях.

 Когда Николай Николаевич попал из Омской тюрьмы в более легкие условия пребывания в лагере, он был уже тяжело болен, и ни освобождение от физического труда, ни диэтическое питание, ни частое пребывание в лагерной больнице не могли восстановить в корне разрушенное здоровье: у него на почве крайнего истощения началась пеллагра. Он то и дело пишет в своих письмах о многообразных недугах, которые подтачивали его здоровье: о болезни ног -- ноги распухли, на них появились раны, и он почти не мог ходить; о постоянном расстройстве желудка типа колита, о каких-то дефектах в деятельности сердца, о каком-то заболевании в бронхах. Слабость была такая, что не только сидеть, но и лежать было трудно.

 Внешне он сильно изменился, похудел, прежними остались только глаза. Стал совсем "старичком", как его называли товарищи по несчастью, и он долго не мог привыкнуть к обращению "дедушка" (ведь ему исполнился только 51 год). Но духом он был бодр, не унывал и еще больше укреплялся в своей вере и в своем мировоззрении. Каждое событие в своей жизни, как и само пребывание в лагере, он воспринимал не как случайность, а как совершающуюся над ним волю Божию. "Если думать глубже и объективнее, -- пишет он в одном из своих писем, -- а не с личной обывательской колокольни, то не приходится бесплодно роптать или жаловаться на свою судьбу. Все имеет свой смысл, и эта мысль облегчает все трудности". -- "Как ни трудно бывает положение, -- пишет он в другом письме, -- а выходы находятся, и не следует заботиться слишком о будущем. Опыт неизменно показывает, как глубоко в своей простоте, если помнишь, так живо высказывала тетя Туся {"Тетя Туся" -- условное имя отца Павла (Троицкого).}". Это письмо он пишет по поводу своей одежды: весь обносился, последняя рубашка истлела, все, что было взято им с собой при аресте, украдено, чулки сшил сам себе из каких-то тряпок, а наступают холода, и он их боится. Но так трогательно робко высказывает свою просьбу о присылке белья и чего-нибудь теплого. Ни озлобленности против тех, кто украл, ни осуждения, ни ропота нет в его письмах. "Одно из самых тяжелых переживаний -- это ощущение внутренней и внешней грубости и упорной духовной пустоты в окружающих -- искушение потерять веру в человека, что у многих и получилось. У меня этого нет, потому что я нашел здесь и другое и других людей и наблюдал духовное перерождение их". Обо всех вспоминает с любовью, постоянно просит прощения за доставленные им хлопоты. Даже сообщая о виновнике своего несчастья Гаврилове, он не высказывает ни гнева, ни осуждения. Хорошо отзывается о лагерном начальстве, об отношении к нему медицинского персонала больницы (среди этих людей он, видимо, нашел многих сродных по духу). Высшую радость находил он в несении креста, вспоминая при этом новеллу о Франциске Ассизском в его "Цветочках" под названием "В чем высшая радость?".

 Тяжелые переживания доставляло ему сознание своей неприспособленности к физическому труду.

 Первое время пребывания в лагере, когда еще были какие-то силы, он добровольно работал в мастерской по валянию валенок и довольно хорошо освоился с процессом изготовления дратвы. Но вот "временно работа по дратве остановилась и пришлось перейти на шитье стелек. И тут обнаружилась моя малоспособность к ремесленному физическому труду. Первые дни с трудом усваивал работу, а потом, когда научился, работал с большой медленностью, и нормы выполнять, даже своей пониженной, не мог. Это меня огорчило (хотя практически на моем положении мало отразилось: работаю я как доброволец, никем не принуждаемый, получая за выполнение нормы только небольшой хлебный добавок), но было тяжко сознание беспомощности, ненужности, оставленности. До сих пор все мне говорили, что я очень быстро ориентировался в новых областях научной, педагогической и служебной работы, легко разбирался в сложных вещах в этих областях, но вот наступил момент, когда все это оказалось ненужным, а в примитивной физической работе я сам оказался и малопонятен и неловок. Отчасти здесь природная неловкость (в детстве с трудом научился плавать, ездить на велосипеде, грести и пр.), а больше всего мое интеллигентское воспитание, пренебрегавшее обучением ремесленному физическому труду. А как это в свое время было легко! Я было немного приуныл, но потом понял, что и эта неудача имеет моральное значение: нужно отрешиться от всякой самонадеянности. Мы можем только то, к чему призваны и что нам дано, и всякая похвала посрамляется. Вспоминались мне и беседы Франциска Ассизского: "В чем высшая радость?" (помнишь, читали в 40-м году)?"

 Высшая радость -- в страдании. Таков итог жизни Николая Николаевича. С этой мыслью в сердце он и скончался.

 Умер он 8-го марта 1943 г. на ст. Антибес. Похоронен в безвестной могиле.